Написан для того, чтобы дать выход определенным воспоминаниям, а также эмоциям, включая недостаток исторических ролевых игр в организме.

читать дальше
Тиль Ветцвейлер по прозванию ле Глорье, шут герцога Бургундского, был не совсем обычным шутом.

Это был фламандский дворянин, из старинного и очень многочисленного (и вероятно, поэтому небогатого) рода. Еще подростком, поняв, что при множестве старших братьев нужно брать судьбу в свои руки, он ушел из дому.

Куда его только не заносило. Говорили, что он побывал и в Англии, и в землях польских и венгерских, и чуть ли не у московитов. Что участвовал во множестве поединков и сражений (и вправду, оружием он владел ловко, так что мог бы дать фору многим рыцарям). Говорили, что он чуть было не оказался посвящен в рыцари, но из-за какой-то истории с некой графиней это не состоялось. Говорили, что несколько лет он прожил в каком-то монастыре, где научился читать и писать и прочел столько книг, сколько не всякий граф видал в своей жизни (и вправду, он умел читать и писать). И еще рассказывали про него, что где-то на дороге напали на него разбойники, и хотя он ловко и храбро защищался, но перевес в их числе был таков, что он был изранен и избит до полусмерти. И разбойники хотели бросить его на дороге, но их предводитель, восхищенный храбростью путника, велел забрать его вместе со своими раненными и перевязать. И когда Ветцвейлер пришел в сознание, тот сказал ему:

- Мы тебя выходили и спасли. Если встанешь на ноги, оставайся с нами! Такой товарищ, как ты, ценен в любом отряде.

Но Ветцвейлер воскликнул с презрением:

- Стать разбойником и грабителем! Да скорее я стану шутом!

И будто бы поймал его разбойник на слове, и привел жившего в лесу святого отшельника, и заставил молодого путешественника дать обет - если хочет он остаться в живых и быть отпущенным на волю, то должен сменить свой меч и лук на шутовской колпак и погремушку. И во исполнение обета отправился тогда Ветцвейлер к герцогу Бургундскому, в чьих владениях он находился, рассудив, что если уж выбирать долю шута, то как можно выше. И пришел он смело прямо к герцогу, предложив ему свою службу. Герцогу Карлу понравились его рост и крепкое сложение, его уверенность и смелость, да и оружие молодцу явно было не в новинку, и он предложил юноше послужить в его страже. Но отказался молодой Ветцвейлер, заявив, что желает быть герцогским шутом. И стал служить ему и развлекать герцога, будучи всегда веселым, бодрым и язвительным. И его язык не щадил ни его врагов, ни друзей, ни самого герцога. И никогда не боялся он ничьего гнева, и вообще ничего на свете не боялся. И кроме того, он ездил с герцогом и на охоту, и даже в сражения, и говорили, будто бы даже не раз он спасал жизнь Карлу Бургундскому.
Правда все это или нет, никто наверняка не знал. Потому что рассказы о жизни шута все слышали только от него самого. А в этих рассказах, как и во многих других историях, которыми шут потешал двор, правда была так перепутана с вымыслом, что отличить их было невозможно.
Известно было только то, что к началу нашей истории шут по прозвищу ле Глорье уже лет пять как жил при Бургундском дворе. И было ему к тому времени, вероятно, от двадцати шести до тридцати лет - более точно никто возрастом шута и не интересовался.

Изабель д'Аджанси была сиротой, единственной дочерью одного из знатных рыцарей герцога Бургундского. По закону он принял опеку над ней и ее землями до тех пор, пока не выдаст ее замуж. Она жила при герцогском дворе в Перонне под опекой то старой герцогини, вдовы покойного Людовика Бургундского, то графини Кревкер, то графини Божоле. И было ей к началу нашего рассказа неполных шестнадцать лет, а шестнадцать должно было минуть в Николин день. Вот это было известно точно, потому что рождение высокородных девиц записано в церковных книгах, и должно было герцогу знать, когда его подопечная войдет в брачный возраст.
Изабель была девушкой не совсем обычной для своего времени. А вернее, совсем необычной. Ее отец, рыцарь храбрый и доблестный, любил, однако же, книги, и читал свободно по-латински и даже по-гречески. Герцог Карл даже дружески пенял ему, что книга ему интереснее, чем охота, хоть то было и не совсем верно. Такими же образованными д'Аджанси хотел сделать и своих сыновей, но только они что-то все не рождались. Зато подрастала смышленая дочь, и поразмыслив, рыцарь взял монаха, чтобы тот учил Изабель читать. Сам же он даже переводил на французский старинные греческие трагедии и трактаты философов. Как раз немного не докончил Платона - началась очередная стычка с Францией, и Аджанси был убит. Жена его умерла менее чем за год до него. Он еще размышлял, на ком жениться снова, может, Бог пошлет сыновей, да вот не вышло.
Так и оказалась тринадцатилетняя Изабель при бургундском дворе. И при всей ее неопытности и незнании жизни была она образованна куда лучше, чем большинство дам при дворе, и ум ее был живее и быстрее. И порой даже вмешивалась она в разговоры или отвечала охотно на остроты шута. Старая герцогиня строго пеняла ей и внушала, как должна себя вести девушка из благородной семьи. Но от ее наставлений толку было немного, потому что герцог относился к Изабель очень снисходительно. Его забавляло ее поведение, и смотрел он на нее, как на милое и непосредственное дитя. Кем она в ту пору и была.
К пятнадцати годам Изабель подросла. У нее было миловидное округлое личико, еще полудетское, но было видно, что вскоре оно удлинится и станет красивым. Темные же глазки, темные бархатистые брови, красиво изогнутые, и почти черные волосы, говорившие об аквитанской крови, составляли контраст с белой кожей, заставляя взгляд останавливаться на ее лице. Была она роста невысокого, с фигуркой, не обладавшей чем-либо, потрясавшим воображение мужчин, но и без каких-либо изъянов.
Как и весь бургундский двор, Изабелла с радостью сопровождала герцога на охоту. Верхом она ездила с самого детства, вместе с отцом, на лошади держалась отлично и считала себя прекрасной наездницей.
Тот сентябрьский день выдался таким ясным, доезжачие еще с ночи дали знать о поднятых кабанах и оленях, и Карл отложил все докучливые дела и выехал на охоту.
Вскоре подняли лань. Собаки мчались вперед, охотники спешили за ними, состязаясь в ловкости, большинство дам, однако, не соперничали с мужчинами, кто из страха перед быстрой ездой, а кто из женского разумения - нельзя же женщине показать мужчине, что в упражнениях ловкости и силы она в чем-то лучше него. Но юную Изабель не смущало ни первое, ни второе. Радостно погоняла она свою лошадь, опережая дам. И когда герцог, обернувшись на отставших, крикнул: "Догоняйте!" и помчался вперед, Изабель заметила, что передовые охотники описывают по лесу широкую дугу. Верхом она ездила ловко, не боялась ни неровной почвы в лесу, ни препятствий в виде кустарника и поваленных стволов, и решила срезать дорогу и удивить герцога, выскочив из лесу ему наперерез. Она повернула коня и поскакала напрямик туда, где слышался вдали лай собак, тем паче, что лес в той стороне светлел.
Внезапно лес и вправду кончился, и оказалось, что путь Изабеллы, если она хотела продолжать его, лежит краем огромного оврага. Это ее не смутило. Страха она не знала. Она направила свою лошадь прямо вдоль оврага, тем более, что деревьев там почти не росло, и можно было скакать быстрее. И тут край оврага дрогнул и стронулся оползнем...
Изабелла даже не поняла, что происходит, когда почувствовала, что земля проваливается под ее конем. Ее спасло дамское седло и то, что скакала она левым краем оврага - иначе она свалилась бы в пропасть вместе с несчастной лошадью. С инстинктом хорошей наездницы она высвободила ногу из стремени и попыталась спрыгнуть. И это ей почти удалось, да только прыгать было уже некуда - и Изабелла повисла, вцепившись в траву и какие-то кустики на самом краю оврага. Вниз она посмотреть не могла, но страшное ржание и жалобный крик ее лошадки, и далекий удар и плеск подсказали ей, что хорошего ждать нечего.
Изабелла всем телом вжалась в осыпающуюся землю и закричала. Она не знала, придет ли кто-то ей на помощь. Она сама оторвалась от других охотников, все они объехали страшный овраг далеко стороной. К тому же она боялась кричать слишком громко, понимая, что от любых сотрясений тела ее нетвердая опора может поехать вниз. Она закрыла глаза и стала читать молитву.
И тут послышался стук копыт.
Глорье хорошо знал этот овраг. Он остановил свою лошадь под деревьями, и вместо того, чтобы со всех ног броситься на помощь девушке, за несколько ярдов до нее он лег на землю и пополз, чутко ощупывая при этом почву. Добравшись до нее, он как можно лучше уперся в землю ногами и сперва схватил ее за одну руку.
- Не шевелитесь! - громко приказал он.
Изабелла и сама понимала это. Осторожно, медленно, он тащил девушку из пропасти, и если бы не его сила и ловкость, оба они могли бы погибнуть под новым оползнем. Но вот Изабелла уже ощутила, что ее тело, а затем и ноги оказались на ровной поверхности, потом ее потянули быстрее и быстрее, а затем на ее лицо упала тень деревьев, а ее спаситель поднялся и бережно перевернул ее на спину. Тут Изабелла вздохнула и лишилась чувств.
Глорье оглянулся вокруг и прислушался. Звук рогов доносился уже совсем издалека. Пожав плечами и усмехнувшись про себя, он подошел к своей лошади, вынул из заседельной сумки две фляги - с водой и вином - и вернулся к девушке.
Он осторожно побрызгал водой ей в лицо. Будь это кто другой, он бы прежде всего попробовал привести страдальца в чувство парой несильных пощечин. Но с этой юной девушкой, чье побледневшее личико сейчас казалось совсем ангельским, а темные брови и волосы по контрасту с ним смотрелись еще чернее, как у Белоснежки в сказке, ему почему-то очень не хотелось так поступать. Он осторожно приложил пальцы к ее шее - жилка билась ровно и сильно. Тогда он растянул полу своего плаща и стал обмахивать ее.
Изабелла открыла глаза и чуть слышно застонала.
- Все хорошо, - произнес над ней звучный мужской голос, знакомый и какой-то незнакомый одновременно. - Все хорошо, сеньора, вы в безопасности.
Взгляд Изабеллы, становясь все более осмысленным, натолкнулся на хорошо знакомое лицо придворного шута. Ах вот, почему его голос показался ей незнакомым! Она еще никогда не слышала, чтобы он говорил так мягко, без малейшей насмешки.
- Выпейте, - продолжал Глорье, поднося к нее губам фляжку с вином. Изабелла попробовала привстать, но тут же почувствовала, насколько она разбита страхом и своими невероятными усилиями удержаться на краю пропасти. Глорье осторожно обхватил ее вокруг спины и помог приподняться. Она прислонилась к его плечу - такому твердому, надежному - и сделала глоток из фляги. Закашлялась. Капля вина скользнула по ее подбородку. В этот миг Глорье подумал, что будь сейчас перед ним не знатная дама, он бы стер эту каплю губами. И сам себе удивился, откуда такие мысли. Мало того, что она - благородная дама, так она же еще совсем ребенок.
Вскоре Изабелле стало лучше. Глорье помог ей подняться и повел к своей лошади.
- А моя лошадка! - воскликнула она.
Глорье передернул плечами.
- Радуйтесь, что вы сами спаслись, сеньора.
- Это вы спасли меня! Я не могу выразить, как благодарна вам, сеньор Ветцвейлер! Вы спасли мне жизнь! Я никогда не забуду этого! Вы могли сами погибнуть.
Глорье вновь превратился в придворного шута.
- Шутам и дуракам обеспечен вход в рай, сеньора, так что не стоит благодарности. И не зовите меня сеньором. Кличьте Глорье или, если хотите, Тиль.
- Нет, я так не хочу, - заупрямилась Изабелла. - Вы не менее благородны, чем все рыцари и графы при дворе! И я не могу звать вас по имени, потому что вы же не станете звать по имени меня! И вы заслужили мою самую горячую благодарность!
- Служить, сеньора, это мое занятие в жизни. - Но посмотрев ей в лицо, Глорье несколько смягчился. - Если вы хотите отблагодарить меня, сеньора, выполните мою просьбу. - И прочтя на лице девушки самое горячее согласие выполнить любую просьбу ее спасителя, докончил: - Не рассказывайте никому об этом происшествии.
Изабелла была потрясена.
- Но почему? Почему? Вы... вы же совершили настоящий рыцарский подвиг! И герцог, мой опекун, будет благодарен вам...
- А двор будет насмехаться. Подумайте, какой мишенью для шуток вы станете, и надолго. Шут спас вам жизнь!
- Глупости! Ну и пусть!
- Я не хочу этого, - сказал он уже серьезно. - Пусть это останется между нами, пусть насмешка не коснется того, над чем я не хочу, чтобы смеялись. - И он докончил жестко: - Насмешки меня не задевают, потому что я сам выбираю, над чем смеяться!
- Хорошо, - запинаясь, проговорила Изабелла. - Мне кажется, я поняла вас. Пусть благодарность вам останется в моем сердце. Но как это несправедливо! Как люди вообще смеют насмехаться над таким...
- Придет пора, и Зевс надменный унизится, - иронически продекламировал Глорье. Но едва он успел договорить, как Изабелла подхватила:
- Так пусть теперь сидит он, надеяся на свой разящий гром!
- Вы читали Эсхила, сеньора? - удивился Глорье.
- Да! - с вызовом ответила Изабелла.
- Это редкость для дамы.
- И редкость для шута.
- А вот для шута как раз нет. Разумеется, если это шут при высоком дворе. Впрочем, - Глорье оборвал сам себя, - нам лучше поехать. Вы сможете сесть на лошадь?
- Думаю, что теперь смогу. А как же вы?
- Я поведу ее под уздцы. У меня норовистый конь. Это не ваша смирная бедолага.
- Лизетт не была смирной. - лицо Изабеллы омрачилось вновь. - Я умею управляться с норовистыми лошадьми. Со смирными скучно.
Глорье, вздернув бровь, посмотрел на девушку с насмешливым уважением.
- Но вы не сможете крепко сидеть по-дамски в мужском седле.
- Да, я сяду по-мужски. Я умею. Только укоротите мне стремена, пожалуйста.
Убедившись, что Изабелла крепко сидит в седле, Глорье изменил первоначальный план.
- Поезжайте, только осторожно. А я просто выйду на дорогу и встречу повозки с провизией. И доберусь с ними, если у них не найдется запасной лошади. А вы скажите, что ваша лошадь сбросила вас и убежала, и я отдал вам свою.
Изабелла возмущенно вздернула подбородок. Но прежде, чем она успела что-либо сказать, Глорье поправился: - Ладно, ладно. Захромала.
Изабелла улыбнулась.
- Еще раз благодарю вас от всего сердца, синьор Ветцвейлер. - Казалось, ей доставляет удовольствие упрямо звать его так. - Прощайте! - И она протянула ему свою маленькую нежную ручку, правда, сейчас испачканную в земле.
Глорье прикоснулся губами к ее руке со странным чувством. Чтобы скрыть его, он снова пошутил:
- И больше не ищите своих собственных дорог, сеньора! Те, которыми идут все, надежнее. А то ведь рядом может и не оказаться благородного рыцаря. И даже шута.
- Отлично обойдусь без благородных рыцарей, - шутливо отпарировала Изабелла. - А вот на дружбу шута я могу теперь надеяться, правда?
- К вашим услугам, сеньора, - Глорье, прижав руку к груди, отвесил самый шутовской поклон, но она поняла его - он будет отныне хоть немножко смотреть на нее, как на друга.

И так и случилось.
Изабелла все смелее, все более охотно вступала в перепалку с Глорье на пирах и праздниках, где дозволялось присутствовать дамам. И ей это удавалось с блеском. Герцог хохотал до упаду. Но Глорье никогда не позволял себе с Изабеллой таких ядовитых шуток, какие были у него в ходу для мужчин. Впрочем, он со всеми дамами, когда ему доводилось вести речь о них, держался куртуазнее, чем с кавалерами - иного и не потерпели бы при дворе. Но и Изабелла не давала воли своему острому язычку в отношении своего друга, а вот касательно всех других - дело иное... Глорье словно шутливо ставил себя на ногу рыцаря, служащего этой даме, не всерьез, а ради забавы. И всем это был забавно, кроме разве что почтенных матрон. И чем ближе было шестнадцатилетие Изабеллы, чем больше меняли проходившие недели и месяцы фигуру и лицо девушки, тем больше хмурилась старая герцогиня на ее перепалки с шутом...
Но Изабелла и Глорье не только состязались в остроумии. Встречаясь порой в замке - кто же обращает внимание на шута - они говорили о книгах, которые они читали. Глорье приносил ей некоторые книги из библиотеки герцога - сам герцог, в отличие от своего шута, давно забыл туда дорогу, да и подобные просьбы Изабеллы несказанно удивили бы его светлость. Изабелла все больше поверяла Ветцвейлеру свои мысли, все чаще спрашивала его совета. И никогда не сомневалась, что даваемые им советы исходят от самого искреннего друга.
Что же до Глорье, он оставался и с ней всегда тем же - остроумным, слегка насмешливым, но в целом добрым к ней, как отец к милому ребенку, как учитель к любимому ученику...
Так шли месяцы. Так пролетел год и пошел второй.
- Сын мой, Карл, - сказала старая герцогиня. - Вы не замечаете, что наша юная сеньора Аджанси, что находится под вашей законной опекой, уже достаточно подросла. К ближайшему Рождеству ей уж исполнится семнадцать. Пора, пора найти ей достойного супруга.
- Изабель? - удивился герцог. - А ведь и правда! Я все смотрю на нее, как на ребенка, она такое милое дитя. Вы правы, матушка, я подумаю. - И так как герцогиня внимательно смотрела на него, он добавил: - Вы бы желали кого-то предложить?
- Я думаю, сын мой, - торжественно сказала герцогиня, - что вам пора отплатить дому Божоле хорошим браком. У Изабеллы очень недурные земли, да и сама она такова, что удовлетворит самого взыскательного мужчину.
- Бьюсь об заклад, матушка, что графиня Констанция говорила с вами! - смеясь, отозвался герцог. - Эта почтенная воительница своей выгоды не упустит. Ну что ж, я не возражаю. Только кто? Грийон или Эмберкур?
- Твой любимчик Эмберкур слишком легкомыслен, пусть сперва остепенится, - возразила герцогиня. - Граф Грийон будет куда лучшим мужем для юной девушки, так нуждающейся в наставлениях. Он вдовец, достойный сеньор, с твердыми убеждениями, который не поддастся женским уловкам и сможет руководить женой.
- Правда, он старше ее почти на двадцать лет, - задумчиво заметил герцог.
- Что как раз и хорошо! Граф совсем не стар, он в самом расцвете и полон сил.
- Хорошо, хорошо, матушка, - ответил герцог, которому совсем не хотелось продолжать этот спор, так как, в сущности, возражений у него не было. - Пусть будет по-вашему. Я сегодня же переговорю с графом и затем объявлю нашу волю Изабелле.
Напевая, Изабелла возвращалась из сада с охапкой поздних осенних роз, сопровождаемая своей самой доверенной служанкой Мартой. С ней Изабелла даже позволяла себе иногда делать вид, что она забывает свой сан, и болтала с ней, как с подругой. Марта была очень смышленой девушкой. А незамужние благородные дамы редко появлялись при дворе, да и молодых замужних было немного, и почти все они были очень ограниченны, с ними можно было вести только самые пустые, поверхностные разговоры.
В этот раз темой для подтрунивания Изабеллы над ее камеристкой стало замужество.
- А в самом деле, Марта, - продолжала она разговор, видно, начатый в саду. - Отчего бы мне не найти тебе достойного мужа? Ты ведь выйдешь, за кого я прикажу, не так ли? Например, за горбатого Пьера?
- Смилуйтесь, госпожа! - умоляла Марта, делая вид, что страшно испугана, в то время как глаза ее лукаво блестели, говоря о том, что она вовсе не верит в угрозы своей сеньоры. - Только не горбатого Пьера! Подумайте - он согнут как колесо, а я прямая, как ось, если соединить - что получится? Тогда придется мне найти еще горбатого любовника и выйдет повозка!
- Фу, Марта, что ты говоришь! Ну тогда Матье ле Дэн, оруженосец графа Эберкура. Чем не муж?
- А тот наоборот, длинен и тощ, как майский шест, и вечно держится так, будто проглотил двуручный меч! Хорош супруг! Если я захочу его поцеловать, мне придется вставать на скамью, так как склониться он явно не может!
- Ну, не знаю, Марта, кого тебе еще предложить! И тот тебе не гож, и у этого дурная фигура. Да у кого ж она хороша, по-твоему?
Марта задумалась.
- Да уж как ни ищи, сеньора, а в Пероннском замке не найдешь никого, кто был бы так сложен, как ле Глорье. Вот уж мужчина так мужчина! И одеться умеет, щеголь, красавчик!
- Ну, это ты брось, - внезапно нахмурилась Изабелла. - О нем не думай.
- Отчего же, моя сеньора?
- Да оттого... - Изабелла запнулась, сама не зная, что хочет сказать. - Не ровня он тебе, вот! Он образованный...
- Да разве жена должна быть равной мужу в образованности, сеньора! - рассмеялась Марта, не замечая посерьезневшего лица своей госпожи. - Не ее это дело. Для обязанностей жены учености не нужно, уж поверьте мне.
Неизвестно, что сказала бы Изабелла на это, но тут они дошли до дверей ее покоев, которые поспешно распахнул перед ними слуга, и в передней она увидела одного из молодых придворных герцога, который низко поклонился ей.
- Сеньора, его светлость, наш государь, посылает за вами.
- Поставь цветы в моей спальне, Марта, - приказала Изабелла, отдавая камеристке букет. Мимоходом глянув в небольшое серебряное зеркало, стоявшее на ее туалете, она поправила волосы и поспешила на зов герцога.
Карл Бургундский ждал ее не в своих покоях, как она думала, а в малой зале совета. С ним рядом сидела герцогиня. Это было так необычно, что Изабелла слегка испугалась, подумав сразу: "Что же я могла натворить?"
- Возлюбленная дочь наша, - торжественно, как он никогда раньше не разговаривал с ней, заговорил герцог. - Мы, герцогиня и я, печемся о вашем благополучии. Ныне вы уже не дитя, и мы объявляем, что исполняя наш долг, нашли вам достойного супруга.
Изабелла не верила своим ушам. Ей казалось, что все это происходит не с ней. Супруга? Вот так внезапно? Нет, она знала, что когда-нибудь такое произойдет, но не сейчас же. Вот только что - солнце, цветы, шутки с Мартой... да, они часто шутили на тему замужества, но...
- Это граф Франсуа де Грийон, - продолжал герцог.
Изабелла молчала. Мысли теснились, обгоняя друг друга. Ни воспитание, ни ее живой ум сейчас не могли помочь ей. Она не знала, что сказать.
- Поблагодарите его светлость, дочь моя, - сказала герцогиня. - И идите к себе. О приготовлениях к свадьбе я поговорю с вами позднее.
И Изабелла поцеловала руки герцогу и герцогине и ушла к себе.
Сопровождаемая пажом, она шла, не видя, куда идет. Если бы не паж, возможно, не нашла бы дорогу и заблудилась. Ну и хорошо! Шла бы, шла, пока не дошла до той самой пропасти, где год назад погибла ее лошадка Лизетта...
Да что с ней? Разве не знала она, что ее выдадут замуж, рано или поздно? И не такая она важная особа, чтобы в честь нее устраивать турниры с борьбой за ее руку. Да и не нужны ей никакие турниры и никакие рыцари! А кто же ей нужен?
И внезапно она остановилась, поняв это.
В свои покои Изабелла вошла, как во сне. Села в своей спальне перед букетом цветов, заботливо поставленных Мартой в большую брабантскую вазу. Поговорить с ним, как можно скорее. Но как, где? Скоро позовут к ужину, сегодня малый пир. После ужина? Но как сговориться с ним? Да, можно же написать записку и тайком отдать ее. Как в романе. "В романе!" Изабелла горько усмехнулась.
Тут только Изабелла поняла, что значит - желать сделать что-то тайком. Прежде, если она желала написать письмо, она обыкновенно говорила служанке: "Подай мне перо и чернила". Но теперь ей не хотелось доверяться даже Марте. И как назло, служанки что-то приносили, уносили, все время мешали ей, а Изабелла даже боялась потребовать оставить ее одну. Ей казалось, что кругом шпионы.
Наконец, ей удалось ненадолго остаться одной и быстро написать на клочке бумаги несколько слов: "Мне необходимо поговорить с вами".
На ужине Изабелла сидела на своем месте рядом со старой графиней де Кревкер, спрятав бумажку в рукаве. Глорье, как всегда, расхаживал вокруг стола, бросая острые фразы то одному, то другому, от третьего ожидая, чтобы он сам обратился к нему. Наконец он дошел и до нее, пошутил насчет цвета ее черного платья. Но Изабелле казалось, что все на нее смотрят. Она не знала, как отдать записку, не решалась на это, наконец, делая вид, что шутит, лукаво улыбаясь, и отвернувшись как можно дальше от своей соседки, прошептала: "Мне очень нужно поговорить с вами!".
Глорье своей танцующей походкой продолжил, как ни в чем не бывало, ходить по зале. Но через некоторое время, снова оказавшись подле Изабеллы, он ухитрился так ловко задеть прибор рыцаря, сидящего рядом со старой графиней, что пока они двое состязались в извинениях, он прошел мимо Изабеллы и незаметно шепнул: "Приходите в часовню, в правую исповедальню".
Изабелла едва могла дождаться конца ужина. Набросив вуаль и сказав Марте, что идет помолиться, она проскользнула в пустую церковь, через высокие окна которой падали косые лучи заходящего солнца, проскользнула в правую исповедальню и закрыла за собой дверь, задернув черные занавески.
Вскоре послышались легкие шаги, и Глорье опустился на скамью для кающегося, придвинув лицо к окошку исповедальни.
- Что угодно моей синьоре? - спросил он так, как умел только он - и насмешливо, как подобает шуту, но при этом дружески, и с легкой почтительностью.
- Я хотела рассказать вам... Сегодня герцог объявил, что намерен выдать меня замуж.
Лицо Глорье не изменилось, но она так хорошо изучила его, и сейчас наблюдала за ним так внимательно, и ей показалось, что что-то дрогнуло в его глазах.
- Не сомневаюсь, что это должен быть весьма достойный сеньор, - насмешки стало больше, а дружелюбия - меньше.
- Граф Грийон.
Глорье изогнул бровь.
- Так оно и есть.
Чувствуя, что еще немного, и ей изменит мужество, Изабелла быстро и горячо заговорила:
- Но я не хочу быть его супругой! Мне даже подумать об этом отвратительно! Это все равно что выйти за статую из церкви! Он не видит меня. Я хочу сказать, ему все равно, кто я. Я сама, без моего происхождения и состояния. Я его не хочу! И кроме того...
Выражение лица Глорье сейчас было трудно истолковать. Он слишком привык скрывать свои мысли. Но все же к ней он относился иначе, чем к кому-либо другому, и она это знала. Он уже не насмехался, в его голосе опять было дружелюбие. С едва заметной горечью.
- И кроме того, есть, вероятно, кто-то, кого бы вы желали избрать себе в супруги сами?
Изабелла не ответила, но только склонила голову и вздохнула.
- И он мог бы стать вашим мужем? Он равен вам по положению? И не женат?
- Он не женат, - ответила Изабелла. - Что до положения... хотя тут нет чего-либо непреодолимого...
Глорье кивнул. Сейчас его лицо снова стало лицом шута. Или почти.
- И вы хотели, чтобы я нашел способ сообщить ему о вашем желании?
Изабелла ответила не сразу. Но потом, вздохнув, она решительно произнесла:
- Да! Я хотела бы, чтобы он узнал об этом!
- Ну что ж, сеньора, я попробую оказать вам эту услугу. Как его имя?
Изабелла молчала, глядя прямо на него в окошко исповедальни. Последний луч солнца косо падал на подсвечники над его головой, и в отсветах от позолоченной меди лицо Глорье казалось золотым.
- А вы не догадываетесь? - тихо сказала Изабелла.
Но нет, Глорье еще не догадывался. Он резко покачал головой.
- Вы хорошо храните свои тайны. Так как его имя?
- Кто смел, умен и благороден? Кто видит во мне меня, мой ум, мою душу? Кто спас мне жизнь? - С каждым словом лицо Глорье менялось. - Вы не догадываетесь?
Глорье резко встал.
- Нет, - бросил он жестко. - Я не догадываюсь и не хочу догадываться. - И поглядев в ее несчастное лицо, добавил уже чуть мягче: - Вы ничего не говорили сеньора, а я ничего не слышал. Забудьте об этом.
И он повернулся, чтобы уйти.
Изабелла поспешно распахнула дверцу исповедальни.
- Нет, сеньор Ветцвейлер. Прошу вас, подождите! Умоляю!
- Нет, - резко ответил он, и зашагав к дверям церкви, бросил: - Прощайте!
Изабелле показалось, что ее ударили. Ее и так била дрожь, а тут ноги ее подкосились, слезы хлынули градом.
- Нет! Нет! Постойте! Умоляю!
И рыдая, она упала ничком на каменный пол.
Сквозь рыдания она услышала приближающиеся быстрые шаги - Глорье все-таки вернулся и поднял ее.
- Ну, сеньора, успокойтесь же. Успокойтесь. Вы же не хотите, чтобы нас с вами так застали.
Еле держась на ногах, Изабелла шагнула назад в исповедальню и с силой потянула его за рукав. Быстро оглянувшись, Глорье вошел следом за ней, прикрыв дверцу. Места почти не было, и подчиняясь ей, он сел подле нее на скамью для священника, стараясь не прикасаться к девушке. Но это не очень хорошо получалось, хотя они оба были худощавы и смогли сесть рядом.
- Тише, тише. - Теперь это снова был голос друга, которому она весь этот год поверяла свои мысли. - Ну, не нужно так. Герцог вам как отец. Если вам так неприятен этот жених, вы сказали ему об этом?
- Что я могла сказать? - еще продолжая всхлипывать, ответила Изабелла. - У него есть титул и земли. Конечно, он уже стар, но не слишком. У него нет явных физических изъянов. Он не негодяй, не разбойник. Хотя как он разговаривает со своими оруженосцами и слугами, да и с дамами, если только они не графини... меня просто оторопь берет, как будто они пустое место...
- Да ведь почти все так разговаривают со слугами, дитя мое.
- Вот именно! А что я не люблю его... герцог скажет, что это бредни, и все так вступают в брак. Он не станет меня слушать.
- Потому что вправду все так вступают в брак.
- Не все! И я не хочу так! И тем паче, когда есть другой человек...
- Не повторяйте этого, - сказал Глорье уже строже. - Это ваша фантазия, волнение...
- Фантазия? Да знаете ли вы, да осознаете ли, что я уже год как люблю вас! Больше года! С тех пор, как вы спасли мне жизнь! Как вы стали говорить со мной, как с равной! Вы видели во мне меня, вы видели внутри тела мою душу, а граф... ему нужна просто оболочка под названием "супруга"... Я люблю вас!
Резко отвернувшись от нее, Глорье произнес:
- Дурак! Болван! Идиот! - при этом с силой ударяясь головой о резную стенку исповедальни.
- Что вы делаете? - вскричала Изабелла, и поспешно вскочив, попыталась подставить ему руку и смягчить удар. Увы, ее нежные пальчики оказались как раз между рамой окошка и твердым лбом шута. От боли Изабелла шумно вдохнула и снова заплакала.
Глорье поспешно взял ее ручку, поцеловал пальцы и подул на них, словно ребенку, и стал нежно гладить. Девушка еще всхлипывала.
- Какой же я дурак! Какой дурак! - сказал он уже мягко. - Как же я не подумал о том, что могу принести вред вашему сердцу, ранить вас! Я должен был понять! Но я был так уверен, что вот эта одежда, - он кивнул на свой костюм, - защитит любую даму от чего-то подобного.
- А мне все равно, какая на вас одежда, - всхлипывала Изабелла. - Я ведь тоже видела в вас душу. Я же еще тогда, в лесу, сказала вам, что вы благородны не меньше, чем все эти рыцари и бароны, а то и больше! Вы никогда не сделали ничего дурного, неблагородного, подлого! Никогда! Только высмеивали напыщенных, глупых... А все они... Каковы они! Возьмите почти любого... Я хочу, чтобы вы... И ведь вы сами... Вы тоже... Скажите, вы же тоже...
- Не скажу, - решительно произнес Глорье. - И это невозможно, дитя мое.
- Почему невозможно? Ведь вы же дворянин!
- И шут. Вы только вообразите... Нет, я вижу, вы не можете даже представить, что это такое. Жена шута!
- Мне все равно!
- Это не все равно! - строго сказал Глорье. - Вы так говорите сейчас, но вы действительно не знаете, что это. Я - знаю. Я - представляю. Вы видите, какую толстую кожу мне пришлось отрастить? Видите, какую маску я ношу? Которая стала моим вторым лицом, я уж был уверен, что я таков и есть. Нет, эта доля не для вас. Шут еще мог бы жениться на какой-нибудь веселой хохотушке-служанке - это все воспримут, как должное. Они ровня. Если ее и ждут порой добродушные подтрунивания, они не ранят ее. Но вы - прекрасного происхождения, вы умны, образованны, вы так нежны и чувствительны. Такое положение убило бы вас. А я был бы подлецом и последним негодяем, если бы так поступил.
Изабелла притихла, слушая его.
- А если мы с вами уедем? Убежим вместе куда-нибудь, где ни вас, ни меня не знают?
- Как вы это себе представляете? И на что и как мы там будем жить? И... мир тесен, Изабелла.
Впервые он назвал ее по имени, и девушка вздрогнула.
- Сеньор... Тиль! Если бы меня сейчас попросили отдать душу, чтобы ваше положение изменилось, чтобы вы стали богаты и счастливы, я бы отдала ее не задумываясь,- произнесла она со слезами в глазах и в голосе.
- Нет, только не плачьте, дитя мое. Не плачьте.
В церкви темнело, а в исповедальне и подавно. Изабелла робко протянула руку и коснулась щеки Ветцвейлера, его шелковистой бородки. Ее лицо приближалось к нему, он хотел отодвинуться, но было некуда. И вот влажные и еще соленые от слез губы Изабеллы коснулись его щеки.
Сам не зная как, Ветцвейлер в ответ обхватил ее руками и стал быстро и нежно целовать мокрые щеки, лоб, губы. Изабелла отвечала ему. Он прижался к губам девушки, и тут в его глазах и в сознании потемнело. То, о чем он даже не позволял себе мечтать, внезапно обрушилось на него и закрутило.
Сколько времени прошло? Сколько мгновений, минут, часов? Когда к нему вернулось сознание, он понял, что сердце его стучит, как бешеное, одной рукой он крепко прижимал к себе девушку за талию, а другой гладил ее нежную шею и плечо, так как ее косынка куда-то слетела. Изабелла тоже обвивала его руками, притягивая к себе его голову, зарывшись пальчиками в волосы...
Он сумел сделать усилие и оторваться от нее, но только на один вздох. Потом их губы снова слились и снова потекла вечность за вечностью.
Наконец они пришли в себя. В исповедальне стало уже так темно, что он едва различал белое лицо Изабеллы, ее шею и верх груди в вырезе платья. Остальное тонуло во мраке.
- Пойдемте. Нам надо вернуться. Нас могут искать и обнаружить.
Изабелла только вздохнула.
- И это безумие...
- Нет, нет, - поспешно зашептала девушка. - Мы что-нибудь придумаем. Потом. Завтра. Не надо! Не говорите мне - сейчас! - что мы должны расстаться. Я никогда в жизни не была так счастлива! Пощадите меня! И себя тоже! Пощадите и себя, Тиль! Хотя бы сегодня!
Ветцвейлер толкнул дверцу исповедальни, и тут они поняли, что едва не задохнулись в этой маленькой конуре, сами не замечая этого. Холодный воздух церкви коснулся их лиц. Ветцвейлер встал и помог девушке выйти.
- Идите вперед, одна. Я пойду за вами на расстоянии и буду охранять и оберегать вас.
И я всегда буду охранять и оберегать вас, насколько смогу, подумал он, бросив взгляд на крест над алтарем. Только что я могу?
- Хорошо. И еще, Тиль... - Она обернулась, накидывая на голову вуаль. - Прошу вас, хотя бы сегодня ночью не думайте ни о чем плохом. Ни о каких препятствиях. Хотя бы до утра! Просто думайте обо мне! Обещайте!
Как она угадала, эта девочка, о чем он уже начал думать? Он кивнул. - Постараюсь.
Она послушно пошла быстрыми легкими шагами к дверям. Глорье повернулся к исповедальне, провел в полутьме рукой по скамье, по полу. Подобрал свою шапочку с шутовской красной полосой. Рука наткнулась на нежную ткань - косынку Изабеллы. Он поднял ее, и теперь не сомневаясь, что никаких улик не осталось, прикрыл дверь исповедальни. Хотел окликнуть девушку и отдать ей косынку, но она уже выходила из дверей, и он побоялся остановить ее, боясь нового прощания, боясь, что он и она могут не совладать с собой. Он спрятал косынку за пазуху ("Ну чисто рыцарь!", подумал он с усмешкой) и быстро зашагал за Изабеллой.
В замок они вернулись благополучно. Недалеко от боковой дверцы, к которой поспешила девушка, какая-то шумная группа слуг стала приглядываться к ней и отпускать замечания. Ветцвейлер уже подобрался и прибавил шагу, но они не остановили ее. А вот его заметили.
- А, сеньор шут! Выпейте с нами!
- Сеньор шут и так уже пьян!
- Не задерживайте его, его искал герцог.
Махнув им рукой, Ветцвейлер продолжил свой путь в замок на расстоянии от Изабеллы. Убедившись, что она благополучно проскользнула в свои покои, он отправился на поиски герцога. И тут только с тревогой понял, что с ним произошло за какие-то три часа. Он словно вернулся из иного мира, из мира грез и сновидений. Войдя в небольшую залу перед спальней герцога, где тот угощался на ночь с немногими друзьями, Ветцвейлер почувствовал, что смотрит на герцога как через толстое стекло, как будто кто-то из них реален, а кто-то - лишь дух.
- А, Глорье! - приветствовал его герцог. - Где ты был? Ты пьян?
- Как Бахус, ваша светлость, - сделав над собой усилие, ответил Ветцвейлер почти так же как всегда. - Клянусь святым Дионисием! Что мне еще оставалось, если так сложились звезды...
Он сам чувствовал, что пытался шутить слабо и несмешно, но к его изумлению, все присутствовавшие громко рассмеялись.
- Ну поглядите! - воскликнул герцог. - И шуту уже известно про историю со звездочетом!
- Шуты все узнают первыми, ваша светлость! - воскликнул Филипп.
- Ладно, ладно, иди спать, Глорье, - отсмеявшись, сказал герцог. - Отпускаю тебя на сегодня. В самом деле, отчего бы и шуту не принять чарку-другую...
Он что-то говорил еще, но Глорье не слышал его. Отвесив низкий иронический поклон и сделав пируэт (на это он был еще способен), он отправился в свою комнату, которая была совсем недалеко от покоев герцога (порой у его светлости была привычка звать шута ночью).
Закрыв за собой засов, Глорье, не зажигая огня, сбросил с себя дублет и бросился на кровать. Достав из-за пазухи косынку Изабеллы, он с насмешкой подумал, что сейчас, конечно, любой рыцарь из романа стал бы целовать предмет своей дамы, и что это очень глупо. Но тем временем его руки словно сами собой пропускали сквозь пальцы тонкую, нежную ткань, лаская ее, наслаждаясь прикосновением шелка. Затем он прижал ее к щеке, вдыхая чуть заметный аромат драгоценных масел - запах Изабеллы. И вновь сердце его забилось, а в голове стало мутиться.
Глорье уже много лет - тех лет, что он был шутом - занимался тем, что препарировал мысли и чувства других людей, подобно анатому, снимал с них внешнюю оболочку, разбирал их по косточкам. Он обещал Изабелле пока не думать о том, что будет завтра, но попытаться понять свои чувства он мог.
Ее уважение к нему, то, что она ценила его, считала равным себе, не слишком затронуло его душу. Он и так был уверен в себе, его мнение о себе было высоко. Уже много лет на него не могло повлиять то, что о нем думали всякие высокородные глупцы. Это он был выше их, он ничего не боялся, а они всегда боялись кого-то или чего-то. И его острого языка - почти всегда. И чье-то уважение для него значило мало. А то, что Изабелла была умна, то, что она видела ту его сторону, которую не видели другие, и видела в нем друга - для него уже давным-давно не было новостью.
Он ощущал некоторую жалость к ней. Пожалуй, даже довольно заметную. Бедная девочка, думал он. Она слишком нежна, слишком чувствительна и умна, вспыхнувшее чувство заставит ее страдать. И какой бы путь ее ни ждал дальше, страдать она будет.
Но к его изумлению, сильнее всего сейчас в нем была страсть. Он думал, что прекрасно управлял своими страстями, и хотя нередко испытывал желание к женщинам, но сами женщины для него мало что значили. И всегда он управлял своими желаниями, как псарь послушной сворой. А сейчас они сорвались с цепей и мчались, куда хотели, и обрести власть над ними больше не получалось.
Он желал ее так, как не желал в своей жизни никого. Стоило только вспомнить о прикосновениях Изабеллы в исповедальне, о той давней истории, когда он вытащил ее из пропасти, о том, как он изредка за эти месяцы подсаживал ее на лошадь или подал ей руку, когда она споткнулась тогда на лестнице... и... Будь она просто служанкой, даже там, в церкви, ей грозила бы опасность с его стороны. А окажись она случайно здесь, сейчас, так даже ее положение и происхождение не спасли бы ее. Губы его дрожали, и он был не в силах унять эту дрожь.
Что же это со мной, думал он. И как мне теперь победить это? Да что победить - хотя бы скрыть? Он так хотела, чтобы я сказал, что люблю ее. Возможно, ближе всего к этому я был, когда слушал ее исповедь. Вот там я чувствовал и восхищение, и нежность. И меня ранило - да, ведь ранило, не лги себе! - известие о том, что ее хотят выдать замуж за другого. Вот тогда я почти любил ее, именно так, как пишут в романах. А затем... Не зря девушек учат вести себя скромно и оберегать свою честь от малейших домогательств.
Но тут он остановился, понимая, что пытается переложить вину на юную и неопытную девушку, которая была так взволнована и в таком отчаянии. Нет, виноват только я сам, думал он. Но кто же знал, что такая броня, такая толстая кожа может дать трещину. Ему было так легко все эти годы, потому что ничто происходившее вокруг вправду не задевало его. Это не было притворством. И вдруг тот, прежний Глорье словно умер, а вместо него родился какой-то новый Ветцвейлер, которого он не знал и не помнил.
Может, это пройдет, думал он. И еще смутное неприятное чувство гнездилось на донышке души - что ставя на первое место страсть, он оскорбляет то, что Изабелла называет любовью, ту дружбу душ и разумов, что была между ними весь этот год. Он словно стыдился того, что это так мало трогало его в сравнении с объятиями девушки.
Может, мне просто нужно удовлетворить это желание, подумал он. Все равно, с кем. Пойти позвать сюда Марион. Наверняка она еще не спит. Но сама эта мысль тут же вызвала отвращение.
И тут раздался легкий стук в дверь.
Он замер. Стук повторился.
Подойдя к двери, Ветцвейлер отодвинул засов, приоткрыл дверь, и в комнату скользнула невысокая женская фигура. Оглянувшись по сторонам, она сбросила с головы мантилью.
Ветцвейлер настолько не ожидал увидеть Изабеллу, что подумал, будто ему мерещится.
- Тиль, - заговорила она сразу же. - Нам нужно решить, что делать. Когда я вернулась к себе, мне сказали, что пока я была в церкви, за мной уже дважды посылал герцог.
И за мной тоже, похолодев, подумал он.
- Он объявил мне, что обстоятельства политики, которые мне знать не должно, таковы, что мое венчание состоится через два дня.
И это первый раз за все годы, когда шут действительно не в курсе, что происходит, подумал он, вспомнив слова герцога. А именно теперь мне бы следовало быть в курсе.
- Я набралась смелости и сказала ему, что граф мне не нравится, и я не хочу быть его супругой, - продолжала Изабелла.
- А герцог? Рассердился?
- Даже не рассердился. Только усмехнулся и сказал: "Иди к себе, дитя. Ты меня слышала". Мои слова значили для него не больше чем жужжание мухи. Что нам делать, Тиль?
Ветцвейлер молча смотрел на нее. Он не хотел отдавать ее другому. Но он не хотел и бежать с ней, оставив двор герцога, бежать в неизвестность. А главное - он не хотел терять свою свободу. Нет, не от жены и детей, которых надо кормить. Свободу от любого зла, которое могло бы ранить его.
Изабелла, видно, почувствовала это. Она подошла к нему близко. Протянула руки. И он увидел, что под обширной мантильей на ней надета только тонкая рубашка.
- Что ты делаешь? Зачем? - еле выговорил он.
Затем руки Изабеллы обвились вокруг его шеи, и вихрь закружил его снова.
Сначала он еще пытался бороться. Но через несколько минут осознал, что они уже полулежат на его кровати, и он поспешно сбрасывает с себя одежду. Он пытался еще помнить о том, что она не так воспитана, что она дворянка, что ей все это непонятно и страшно, а затем - уже только о том, что перед ним девушка, у которой он первый, и надо быть бережнее.
Они лежали, медленно приходя в себя, сплетя руки и ноги так, как будто стали одним существом. Порой то он, то она ненадолго засыпали от изнеможения, но толком спать в эту ночь они не могли. Наконец за окном стало светать.
- Тебе надо вернуться назад, - с трудом выговорил он.
- Еще немного. Еще есть время, - сказала Изабелла, не споря с ним. - А ты усни.
Он и вправду уснул, обнимая ее. Изабелла тихо улыбалась, разглядывая его лицо, волосы, его крепкое худощавое тело - и шрамы на нем - шрамы от охоты, от драк, и от самых настоящих сражений. А потом уснула и она.
Солнце поднялось выше, и исчезновение Изабеллы было обнаружено.
- Где эта девчонка? - гремел герцог. - Ей что, хватило глупости попытаться куда-то сбежать после вчерашнего разговора? Немедленно найдите ее.
Изабеллу искали в покоях герцогини, в церкви, в саду.
- А Глорье что-то не видно, - заметил кто-то из придворных.
- Оставьте его, - добродушно отмахнулся герцог. - Он и так частенько спит до полудня, а вчера он воздал должное Бахусу. Пусть проспится.
Вот так комната шута стала единственной в замке, куда не достигали шум и суматоха, и где никто не пытался никого искать. А Изабелла и Ветцвейлер спали, пока солнце не поднялось совсем высоко. Затем кто-то шевельнулся первый, и они оба, открыв глаза, посмотрели друг на друга. Изабелла улыбнулась. Но Ветцвейлер не улыбнулся ей в ответ.
- Что? - воскликнул он, резко приподнимаясь. - Уже, должно быть, полдень! Тебя хватились!
- Ну и что? - спокойно ответила Изабелла. - Дело не в этом, а в том, что же будем делать мы с тобой.
Он молчал.
- Ты ведь не хочешь уезжать со мной. Не хочешь бежать далеко-далеко в чужие края, - сказала она на удивление спокойно и без горечи. - Я вижу. Тебе хорошо так, как сейчас.
- Было хорошо, - резко ответил он. - Тот придворный шут, которого ты знала раньше, умер. Я не знаю, сможет ли он воскреснуть. Но другой жизни я не знаю и не желаю.
- Если ты умер, то и я умерла, - ответила Изабелла. - Той девочки, что была вчера, совсем не знавшей жизни, тоже больше нет.
Ветцвейлер отворачивался, упорно не смотрел ей в глаза.
- Что ж, тогда я скажу, что делать, - продолжала Изабелла с рассудительностью взрослой опытной женщины. - Сейчас тебе надо сходить в мои покои, вызвать Марту. Она тайком принесет мне сюда платье. Потом ты придумаешь, как мне выйти отсюда и пройти в сад. Потом я открыто вернусь и скажу, что не спала всю ночь, встала чуть свет, размышляла, плакала и молилась в часовне...
- Тебя наверняка ищут в часовне, - прервал он.
- Сперва в часовне, а потом еще в дальнем конце сада. И скажу, что я все обдумала, и изъявлю покорность моему герцогу.
Он не поверил своим ушам.
- И что же?
- И видимо, обвенчаюсь с тем, с кем он велит, - ответила Изабелла. - Что ты так смотришь на меня? Ты не хочешь стать моим супругом. Но вчера я узнала, что это такое - быть в объятиях мужчины, которого действительно любишь всем сердцем. Я отдала то, что хотела, тому, кому хотела. И теперь мне будет легче. Теперь, наверно, я уже смогу исполнить свой долг. Ну, и если у меня вскоре будет дитя , то я буду надеяться, что...
Тиль с силой ударил себя по лбу.
- Да, ты пожалеешь, что не уехал со мной, - с какой-то удивительной и жестокой рассудительностью продолжала Изабелла. - Но потом. Когда-нибудь. И если уедешь, то тоже потом пожалеешь. Ничего не поделаешь. Что ж, давай поставим точку на этом.
И он оделся, и вышел, как она приказала. Он больше не был мудрым старшим другом девочки, он был любовником благородной дамы, а по положению - ее слугой. И вскоре он вернулся с вестью, что ей лучше и проще всего сейчас просто быстро пройти в свои покои, потому что там никого нет. Вернувшись к себе, Изабелла быстро накинула темное платье, намочила его подол и башмачки в тазе для умывания, скрутила в простой узел волосы, накрыв их мантильей, и опустилась на колени перед алтарем Мадонны, где и стояла до возвращения служанок. Она рассказала им заготовленную историю, и под причитания о бедной госпоже и о вреде утренней росы для здоровья позволила себя переодеть и причесать, что и было завершено как раз к тому времени, когда за ней пришли от герцога...

Имхо, это лучший перевод этого стиха Киплинга.

Перевод М.Лозинского

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.

Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
He забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен все воссоздавать c основ.

Умей поставить в радостной надежде,
Ha карту все, что накопил c трудом,
Bce проиграть и нищим стать как прежде
И никогда не пожалеть o том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди!"

Останься прост, беседуя c царями,
Будь честен, говоря c толпой;
Будь прям и тверд c врагами и друзьями,
Пусть все в свой час считаются c тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье
Часов и дней неуловимый бег, -
Тогда весь мир ты примешь как владенье
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

Перечитала в последние две недели "Испанскую балладу" Фейхтвангера, как произведение, вроде бы максимально далекое от недавно прошедшей игры. Ну да, щас прям! В половине героев, кастильцев и евреев конца 12 века, так и виделись некие недавно наблюдаемые персонажи...
Про случайно пробегавшее на пути "Накануне" Тургенева я уж и не говорю...

А тут в недрах читалки смартфона откопались уж не помню как попавшие туда "Кентерберийские рассказы". Вот это хорошо идет! Очень успокоительное и отрезвляющее чтение! А еще у них есть своя мелодика, и когда закрываешь читалку, ритм стихов продолжает звучать в голове. Хотя наизусть я не помню ничего, кроме обрывков из начала: "паломников бессчетных вереницы/мощам заморским снова поклониться/стремились истово".
А потом этот ритм плавно перетекает в аналогичный ритм филатовского "Любовь к трем апельсинам".
Он истребил лекарств примерно тонну,
Он пил касторку, но-шпу, белладонну,
Но помнится, с особой теплотой
Он брал стакан с синильной кислотой.

Кхм, добрые стихи у Филатова.

Начало.
читать дальше
Часть 1.

Городок наш ничего,
Населенье таково:
Полицаи да жандармы
Составляют большинство.
(Народная песня).

Анастасию Павловну "несло".
И дам вместе с ней. Дамы хохотали. Полковник Орлов хмурился, но не мог ничего поделать со смеющимися дамами. А обсуждали дамы совсем не дамские вопросы. и даже вовсе опасные: применение динамита, а также вред его для здоровья. Но в обществе Анастасии Павловны Габричевской, супруги адвоката Габричевского, практически любая тема имела шанс превратиться в сцену из "Комеди Франсез".
В Дубравнике вообще мало что происходило, поэтому любая новость становилась предметом для любопытства. А тут - стало известно, что в Дубравницкой тюрьме сидит политический заключенный, который приехал в город с загадочным большим чемоданом и был тут же арестован, да еще и начал отстреливаться! Ужас! Что же было в этом чемодане? Это было никому не известно, пока Алина Дмитриевна Гржимбовская, супруга прокурора, не выведала женскими средствами, что чемодан был полон динамита! О чем, конечно, тут же сообщила другим дамам. А Марья Николавна Зоричева, фельдшерица, тут же стала объяснять, чем динамит, даже не взорванный, может быть неполезен (помимо опасности ареста).
Дамы сидели в кафе за чаем с печеньем и безудержно смеялись. Юлия Ивановна не могла не смеяться вместе со всеми, хотя тема не казалась ей смешной, а уж лицо полковника жандармерии - и подавно...
Поначалу дубравницкое светское общество приняло Юлию Ивановну весьма любезно. Возможно, эти люди не слыхали, что она разведена, а возможно - просто были более добры или "прогрессивны", чем Петербургское общество. Впрочем, просвещать их Юлия Ивановна не собиралась, ей все равно предстояло провести в городе недолго.
Юлия Ивановна относилась с неприязненным предубеждением к жандармам и полиции. Ее бывший супруг, Карл Петрович, говорил, правда, что это предубеждение неразумно, потому что "кто-то же должен поддерживать порядок в государстве, и чем бы были наши законы без опоры на аппарат полиции и жандармерии". Это звучало разумно, но вызывало у Юлии глухой протест, как и почти все, что говорил Карл Петрович. Но избежать общения с теми и другими в Дубравнике было довольно сложно - здесь все "высшее общество" было очень небольшим, и высшие чины означенных структур были в него прочно вхожи. Впрочем, и полковник полиции Крайнов, и полковник жандармов Орлов были людьми приятными и воспитанными. Вот только было что-то у Орлова в глазах постоянно... какая-то нервозность заметная, скрытая паника даже. Но и это было объяснимо. Сын его Владимир совсем недавно скончался, будучи загадочно отравлен. Юлия испытывала глубокое сочувствие к несчастным родителям, особенно к Анне Дмитриевне, на чьем лице лежала печать неизгладимого горя. Анну Дмитриевну везде сопровождала ее дочь Елена, очень милая барышня, которая, впрочем, в присутствии маменьки и старших дам не очень много говорила.
Однако, надо еще объяснить, как попала в столь блестящее общество фельдшерица. На днях, выходя из гостиницы "Аврора", где она остановилась, Юлия Ивановна услышала громкий разговор двух постоялиц доходного дома, что стоял рядом: "А мое имя Марья Николаевна Зоричева". Что? Юлия поспешила выбежать из гостиницы и почти столкнулась с ними лицом к лицу: "Маша?"
Юлия Ивановна очень давно не видела свою кузину, вышедшую замуж на врача вопреки воле всей семьи, отказавшейся от нее после этого. До Юлии доходили обрывки сведений о Маше, благодаря главным образом их общей бабушке, которая продолжала поддерживать "непутевую" внучку. И вот она - Мари, постаревшая, конечно, но легко узнаваемая.
Кузины разговорились, но Марье Николаевне нужно было на службу в больницу, и они договорились встретиться вечером в кафе. Дамы приняли Зоричеву без всякого предубеждения - то ли их смягчило то, что она "кузина баронессы", то ли и вправду дубравницкое общество так либерально...
Юлия Ивановна немного завидовала Маше. Хотя, казалось бы, чему завидовать, жизнь последней была куда тяжелее, да еще она потеряла мужа и ребенка. Но в ее жизни был счастливый брак по любви, и у нее было любимое дело, которому она отдавалась всей душой. Благодаря Маше Юлия вскоре познакомилась с ее квартирной хозяйкой Евой Николаевной Щукиной, очень общительной женщиной, а также с некоторыми другими квартирантами ее - приезжей учительницей, студентом, а также тихим и воспитанным молодым человеком, который оказался письмоводителем в жандармском управлении - но к тому времени, как Юлия Ивановна об этом узнала, она уже была покорена его приятными манерами, и презирать его тоже не очень-то получилось. Вообще, жандармы и полицейские попадались Юлии на каждом шагу - главное городское управление было недалеко от гостиницы, да еще и дверь в дверь с нотариусом, к которому Юлия часто прогуливалась пешком в теплые осенние дни, не желая брать извозчика. Через некоторое время она стала различать отдельных лиц и выучила их имена. Все они казались очень любезными, и все кланялись ей, когда она проходила мимо.
Неподалеку была также аптечная лавка, которую содержала почтенная вдова, госпожа Кобылянская. Это тоже была очень общительная женщина, знавшая, казалось, весь город. Вскоре у Юлии вошло в привычку заходить к ней за нюхательными солями или порошком от головной боли, а затем и просто так.
Вообще же в городе было делать решительно нечего, только ждать, когда хоть как-то прояснятся "запутанные вопросы" наследства, а также наносить визиты и выходить на променад в парк с дамами и сплетничать о том, о сем. Город был мил, город был уютен и... скучен, а то, что в отдалении возвышалась видная из многих мест дубравницкая тюрьма (принимавшая очень деятельное участие в жизни города), так об этом как-то не думалось...
---------------

Часть 2.

Не спрашивай, зачем унылой думой
Среди забав я часто омрачен,
Зачем на все подъемлю взор угрюмый,
Зачем не мил мне сладкой жизни сон
(А.С.Пушкин)

Гораздо интереснее были разговоры с мужчинами.
Как-то Юлию Ивановну нагнал в парке полковник Крайнов. Они пошли дальше вместе и разговорились. Сперва обо всех последних событиях, связанных с революционерами, о которых, впрочем, полковник говорил сдержанно, мол "это все дела жандармерии, а не полиции, мы по уголовной части, я мало что знаю". Затем Юлия Ивановна неожиданно даже для себя самой спросила полковника, есть ли у него любимые стихи.
Эффект был удивительным. Угрюмый Михаил Петрович сначала несколько опешил, но затем внезапно с воодушевлением продекламировал лермонтовское "По синим волнам океана". Вслушиваясь в печаль, звучавшую в его голосе, Юлия Ивановна спросила, не скучает ли он по морской службе. И была почтена странным доверием: полковник рассказал сперва о том, как сложилась его служебная карьера, а затем даже трагическую историю своей личной жизни, отчего он так и не женился. Юлия слушала его с глубоким сочувствием, но опасалась, как бы он впоследствии не начал жалеть о своей внезапной откровенности. Возможно, так и было - более подобных бесед между ними не случалось. Но уже то было хорошо, что Крайнов был единственным в городе человеком, кто наверняка знал о семейном положении Юлии Ивановны - именно он регистрировал ее паспорт при приезде - но похоже, его это нисколько не смущало.
Полковник жандармов Орлов также нередко беседовал с Юлией Ивановной, хотя их разговоры обычно были краткими - Орлов был всегда чрезвычайно занят. Еще при ее приезде он пошутил, что ежели Юлия Ивановна приехала в город с целью какой-либо революционной деятельности, то он лично ею займется. Юлия пожала плечами и ответила ему исторической фразой: "Инквизиция не займется герцогиней Альба".
И в самом деле. Бояться Юлии Ивановне было решительно нечего. Ни в какой крамоле она и вправду не была замешана. Принадлежала к самому высшему обществу Петербурга, имела блестящие связи, которые могла бы задействовать в случае крайней необходимости (еще раз спасибо Карлу Петровичу, который согласился сделать ее невинной стороной). Ее дядя (тоже Лутковский, но из другой фамильной линии, однако знавший ее с детства и признававший права родства) был вице-губернатором Санкт-Петербурга. Только счастья это все почему-то не приносит. Счастье - это то, что только свое.
----------------------------------

Часть 3.

Живи как отшельник,
Гуляй или плачь —
Найдёт тебя сплетня,
Придёт твой палач!
В чём грешен, не грешен —
В набат прогудит,
Навек обесчестит,
По гроб осрамит.
(Иван Никитин)

В город вернулся адвокат Габричевский.
Юлия Ивановна как раз на следующий день была с визитом у его супруги и имела возможность с ним познакомиться. Александр Дмитриевич был необычайно мил. О нем говорили, что он брался защищать и уголовных, и политических преступников, притом в отдельных трагических случаях - за самый скромный гонорар. Юлии Ивановне давно рекомендовали обратиться к нему за советом по поводу ее "запутанного" дела с наследством. Она рассказала ему все откровенно, в том числе и то, что она начинает подозревать, что нотариус хочет получить взятку, поэтому так тянет с бумагами. Давать взятки Юлия Ивановна не умела, да и обидным казалось - за совершенно ясное и законное дело давать взятку.
Габричевский выслушал ее очень любезно и внимательно, записал все данные и обещал помочь, но не сразу, сперва он собирался поскорее заняться делом гувернантки Орловых. О бедной женщине Юлия Ивановна уже узнала немало - это обсуждал весь город. Вот мужчины бы удивились, какие темы затрагивают благородные дамы в своем узком кругу. Говорили, что гувернантка состояла в недозволительной интимной связи со своим юным воспитанником. Что у нее были очень веские основания его отравить - от любви и бешеной ревности. Дамы не стеснялись обсудить внешность и женскую привлекательность Сивецкой и гадали, что же мог найти в ней юноша.
Возвращаясь в гостиницу, Юлия Ивановна увидела, что госпожа Кобылянская вышла из своей лавки и что-то горячо обсуждает с тем молодым писарем из жандармского управления. Была там и Марья Николаевна. Оказалось, что Анна Васильевна недавно добилась наконец свидания в тюрьме со своей кузиной и выяснила, что хотя она не раз передавала в тюрьму деньги на улучшение условий и питания Зинаиды, ей ровно ничего не улучшили. Завидев баронессу, Анна Васильевна стала просить ее похлопотать перед полковником Крайновым, которому и давались деньги. Высказывались и мысли, что полковник их присвоил, но Юлии это показалось неправдоподобным - очень уж это было на него не похоже.
Марья Николаевна также попросила Юлию о разговоре. Она горячо рассказала, что в тюрьме один молоденький заключенный умер от чахотки, что условия в тюрьме крайне нездоровые, и не похлопочет ли Юлия в том самом высшем обществе о перестройке тюрьмы (!), а то начнутся эпидемии по всему Дубравнику.
Юлии, конечно, было жалко юношу, но она сильно сомневалась, что приезжая ненадолго в город гостья может оказать влияние в таком вопросе, как перестройка тюрьмы. Видно, Маша совсем уж близко к сердцу принимала страдания заключенных. Впрочем, ее страхи Юлии показались преувеличенными - от лучших французских докторов она слыхала, что чахотка - болезнь не заразная, а проистекает от общей слабости организма и от плохих условий. Ну а что ж, всякому известно, что тюрьма не курорт.
Да, веселого вокруг было мало. Чтобы немного развеяться, Юлия Ивановна пошла к себе и написала письмо детям, в Париж. Ах, Париж! Светлые, солнечные открытые бульвары, нарядная толпа, дети, держащиеся за обе ее руки и наперебой задающие вопросы. От этих воспоминаний стало еще грустнее. Она так надеялась уже приехать туда к именинам Настеньки, показать бывшему мужу бумаги, доказывающие, что она теперь хорошо обеспечена, и перевезти детей к себе. А теперь все откладывается. Юлия сходила на почту и отослала открытку.
На улице она встретила дам, которые шли с благотворительными дарами в тюрьму. Юлия Ивановна приветливо поздоровалась с ними, но почему-то ответила ей одна только общительная Алина Дмитриевна, а остальные прошли, будто не видя.
Истина выяснилась очень скоро. Дамы прознали, что Юлия Ивановна разведена. Уж не полковник ли Крайнов постарался? Или они наконец добрались до кого-то, внимательно читающего светскую хронику? По слухам, Анна Дмитриевна Орлова заявила, что откажет баронессе фон Гильденбанд от своего дома, потому что у нее дочь-барышня, и она обязана заботиться о ее нравственном здоровье и оберегать ее от тлетворного влияния.
С тех пор для Юлии все переменилось. Общаться с ней продолжала только г-жа Гржимбовская. Тем более страстно стала Юлия желать завершить дело и уехать из города. У нее была в запасе еще одна "тяжелая артиллерия" - можно было написать дяде в Петербург, и он, без сомнения, нашел бы в Дубравнике связи, которые мгновенно прекратили бы все проволочки. Но не хотелось тревожить дядю, может, все-таки удастся справиться самой.
В это время в город прибыл заезжий из Австрии лектор, будто бы большой специалист по женскому вопросу. Прокурор Гржимбовский (а более, должно быть, его супруга) задумали пригласить его к себе и устроить диспут по женскому вопросу. Юлия решила пойти. У нее зародилась мысль, что ей будет, что сказать там.
Но диспут не слишком удался. Приезжий профессор был не очень-то красноречив, а по правде сказать, несколько занудноват. Суть его речи сводилась к тому, что женщина по природе своей имеет более слабый ум, нежели мужчина, но зато имеет способность к деторождению, стало быть, ее удел - это роль жены и матери, а образование для женщины вредно. Против этого мнения восстали все без исключения дамы города Дубравника, даже те, кто отроду не знал иной роли, кроме роли жены и матери, и иного образования, кроме женской гимназии. Юлия Ивановна также взяла слово и поведала о том, что еще с юных лет ее страстью является литературная деятельность - переводы, рассказы, стихи - и стоит отправить их издателю под мужским псевдонимом, как похвалам нет предела, а под своим собственным - и сразу начинаются препятствия.
Рассказ Юлии был встречен с интересом, но ей хотелось не того. Ей вдруг страстно захотелось, чтобы речь свернула на развод. Вот тут она нашла бы, что сказать. Она очень много думала об этом, и возможно, какие-то ее слова были бы полезны даже юным девушкам - тем самым, которым так вредно тлетворное влияние. Но присутствующие еще пообсуждали женское образование (особенно почему-то педалировалась медицина, как будто все присутствующие дамы мечтали о карьере врача), а затем народ стал расходиться.
-------------------------

Часть 4.

Ciemne dnie,
Wicher dmie,
Z chmur wypada grom.
Zdrada chce
Nająć mnie
W służbę panom dwom.
(Польская песня).

После диспута Юлию Ивановну внезапно задержал прокурор Павел Феликсович.
Он попросил баронессу удостоить его беседой, поскольку его очень заинтересовал ее рассказ. Он-де никогда не выезжал из России, а она побывала в стольких городах и странах, столько видела.
Поначалу Юлия Ивановна отвечала неохотно, но прошедший диспут что-то расшевелил в ней, да и собеседник, казалось, проявлял искренний интерес. Они говорили о литературе, Юлия восхищалась m-r Гюго и его последним романом "Отверженные", где он так проникновенно описал современное ему общество и страдания обездоленных людей. Г-н прокурор поддерживал беседу, а потом спросил, не желала ли она сама написать роман о современном обществе. Вы упоминали, Юлия Ивановна, что были на процессе "ста девяноста трех"? А не желали бы вы написать роман о революционерах?
Юлия Ивановна опешила. Пожалуй, это было уже чересчур. Растерянно она сказала, что "чтобы написать книгу, нужно хорошо узнать людей, стать среди них своей, а едва ли г-н прокурор пожелал бы мне такого". Но еще более внезапно Павел Феликсович упомянул, что в Дубравницкой тюрьме сидят несколько политических заключенных, и он мог бы устроить так, чтобы она могла поговорить с ними. Все это казалось еще более странным. Юлия окончательно насторожилась и только ответила: "Едва ли эти люди захотели бы откровенно говорить со мной".
Г-н прокурор внезапно переменил тему и стал расспрашивать Юлию о Швейцарии. С облегчением Юлия Ивановна стала рассказывать, какие прекрасные дни они с детьми провели в Лозанне.
Внезапно Павел Феликсович спросил, не встречала ли она в Швейцарии такого г-на Миролюбова. Миролюбова? Почему именно его? Впрочем, выдержки Юлии было не занимать, и она даже бровью не повела, продолжая вести беседу легким светским тоном. Да, встречала человека с такой фамилией. А чем он там занимался? Да ничем особенным, как большинство приезжих туда русских, отдыхал, смотрел свет. А не могла бы она описать его внешность, возраст?
Под конец г-н прокурор высказал просьбу: ежели она увидит этого человека в Дубравнике, рассказать об этом ему. А зачем? А это его друг детства, он его почти с детства не видел и сейчас бы не узнал, а она могла бы. До него дошли слухи, что Миролюбов вернулся в Дубравник. Так почему бы г-ну прокурору не справиться в главном полицейском управлении? Все приезжие регистрируются в полиции, и он сразу же получит ответ на свой вопрос, и даже узнает, где проживает его друг.
То ли г-н прокурор был очень утомлен в тот момент, то ли по определению считал всех женщин дурочками. Но в ответ он стал бормотать что-то невнятное. Юлия Ивановна прямо спросила тогда: "Вы имеете основания полагать, что этот человек приехал под чужой фамилией?" Прокурор не ответил прямо на вопрос, а только стал говорить, что он был бы очень признателен баронессе за помощь, а он, в свою очередь, не забудет свое обещание.
Пожалуй, тут и совершенно глупая женщина заподозрила бы, что никакой это не друг прокурора, а скорее всего, подозреваемый по политическим делам. Но Миролюбов? Точно ли это тот самый? Может, просто другой человек?
Сомнения Юлии продолжались недолго. Через несколько дней ей повстречался на бульваре полковник Орлов.
На некотором расстоянии прогуливались дубравницкие "высшие дамы", включая г-жу Орлову. Но полковник предпочел присоединиться не к ним, а к баронессе.
Орлов, по крайней мере, был более "живым" человеком. Что-то в нем Юлию трогало. Она не забывала, что он жандарм, но не забывала и о том, как недавно и трагически этот человек потерял единственного сына. Но Юлия Ивановна все-таки иронически поинтересовалась, как это полковник считает для себя приличным беседовать с нею после того, как стало известно о ее разводе, да еще и на глазах всех дам. Полковник заверил, что его это нисколько не смущает.
Они говорили о жизни города, немного о политике. А затем полковник тоже завел разговор о Миролюбове. Но уже без хитростей.
В это самое время к полковнику подошла г-жа Орлова. На Юлию Ивановну она даже не глядела. Юлия собиралась попрощаться, но полковник попросил ее задержаться, сказал супруге несколько слов, и к удивлению Юлии, та быстро их оставила. Орлов же продолжил прерванный разговор.
Они почти дошли до студенческой столовой, и тут на крыльцо ее вышли два человека. Один из них был тот письмоводитель из жандармерии, г-н Птицын. А второй... Сердце Юлии глухо стукнуло.
"Взгляните на того человека, что разговаривает с Птицыным, - попросил Орлов. - Вы узнаете его?"
Сомнений у Юлии почти не было. Но она быстро взяла себя в руки и стала говорить, что видела Миролюбова около 7-ми лет назад, что эти люди сейчас слишком далеко от них, и у нее нет уверенности, нужно увидеть его поближе, услышать его голос.
"Так постарайтесь увидеть его поближе, а затем сказать мне".
"Хорошо, я постараюсь".
После этого разговора у Юлии отпали всякие сомнения: Миролюбов - политический, он в городе по поддельным документам, его ищет полиция.
В этот момент ее обуял гнев на прокурора Гржимбовского. Проявлять фальшивый интерес и сочувствие к тому, что для нее так важно? Использовать ее для своих целей? Юлия враз вспомнила свое прежнее отношение к полиции и жандармам, свои мысли и чувства на процессе "ста девяноста трех". Выдать политического жандармам? Да ни за что на свете! Даже если эти люди не во всем правы, совсем неправы они быть не могут. Юлия не могла принять насилие, и идею террора тоже. Но она помнила, как эти люди, умные, талантливые, даже порой блестящие, вставали на процессе и говорили: "Мы хотели лишь принести народу облегчение жизни и просвещение. Россия должна измениться!"
"Россия должна измениться!" - говорил и ОН однажды там, в Швейцарии, своему приятелю, когда она случайно услышала его слова. И голос его, и страстная речь были совсем не такими, как в светском обществе, где он тогда произвел на нее большое впечатление, как очень неглупый, образованный человек, которого отличала будто бы какая-то внутренняя вдохновенная идея. Но после этих случайно услышанных слов в голове мелькнуло: "Я могла бы полюбить его".
Мысль начала работать. Он разговаривал с Птицыным. Случаен ли их разговор? Можно ли Птицыну довериться? Конечно, он работает в жандармерии, но вот и Анна Васильевна, и Маша считают его порядочным человеком.
Жандармерия, как уже говорилось, была не так уж далеко от гостиницы, и Юлии Ивановне не составило особого труда как бы случайно встретить на улице Птицына и попросить зайти к ней в гостиницу.
Разговор у них вышел очень странный. Кто тот человек, с которым он разговаривал? Он его толком не знает. Фамилию его не знает тоже. Где он служит? Кажется, телеграфистом. (Что за ерунда? Телеграфистом? Впрочем, все может быть, да и телеграф в городе не один). Юлия не могла понять, действительно Птицын ничего не знает или не доверяет ей. Она тоже боялась ему доверять. Но иного выхода не было. И она решилась.
"Если фамилия этого человека Миролюбов, скажите ему, чтобы он уезжал из города". - "Почему?" - "Просто скажите, хорошо?".
Птицын обещал, но тоже как-то неуверенно.
После его ухода Юлия разволновалась. Зачем она это сделала? Есть же более верный способ, и можно не рисковать, доверяясь кому-либо. Она быстро оторвала от листа бумаги узкую полоску, написала на ней: "Уезжайте из города". Как только чернила высохли, она спрятала ее в перчатку, надела шляпку и выбежала на улицу.
Юлия направилась туда, где в последний раз видела этого человека. Потом зашла на ближайший телеграф. Но нет, если это правда, то конечно, он служит не здесь, иначе она давно уже бы его увидела. В студенческую столовую зайти она не решилась, это выглядело бы слишком странно. Она кружила и кружила по улицам. Только бы встретить его! А уж она найдет, что предпринять - пройдет от него совсем близко или споткнется или уронит платок и попросит помощи. И отдаст записку. Она ходила, пока не перестала чувствовать ноги.
Когда Юлия вернулась в гостиницу, ей подали телеграмму. Она была из Парижа, от бывшего мужа. В телеграмме говорилось: "До положительного решения вопроса о вашем наследстве прошу воздержаться от писем детям".
У Юлии в глазах потемнело от гнева. Какая подлость! Расстроенная, она почти не передохнув, снова вышла на улицу.
И тут же встретила одного из служащих жандармерии. "Госпожа баронесса, - кланяясь, сказал он, - господин полковник Орлов просит вас зайти в главное жандармское управление".
Юлия пожала плечами. Зайти так зайти.
Полковник встретил ее очень любезно. Предложил присесть, велел всем выйти и подал ей бумагу с описанием внешности человека.
"Прочтите, пожалуйста. Это господин Миролюбов?"
Юлия прочла. Обычное описание из полицейского досье, либо же паспорта. Рост, цвет волос, глаза. Самое общее. Да, подходит. Ну и что?
Она так и сказала полковнику - это самое общее описание и оно может подходить сотням людей.
"Но этот тот человек, которого вы видели?"
"Я не могу на основании такого общего описания обвинять, возможно, невинного человека".
"Сударыня, обвинять - наша задача, - казалось, едва уже сдерживая гнев, сказал Орлов. Ваша задача - узнать."
"И узнать тоже не могу, - сухо ответила Юлия. - Вот увижу вблизи, так скажу что-нибудь, я уже вам говорила".
Но полковник не спешил отпускать Юлию. Казалось, его что-то вывело из равновесия больше обычного. Он снова завел речь о Миролюбове. Всплыло и то, что прокурор расспрашивал ее о нем же. Юлию окончательно охватил гнев.
"Знаете, что я вам скажу, Алексей Петрович! Требуя развода, я отлично знала, на что я иду. Я была знакома в Петербурге с госпожой Карениной - не очень близко, но мы встречались в свете. Вы должны были читать в газетах об этой трагедии. - Полковник кивнул. - Эта несчастная женщина оставила своего мужа ради другого мужчины и только в нем имела опору. Я видела, как ее свело с ума презрение света. И когда она вообразила, что этот мужчина разлюбил ее - а она это лишь вообразила, я знаю - она не выдержала. От меня вы этого не дождетесь! Я буду искать опору в другом!"
"В чем же?"
"В самой себе! В своей литературной деятельности!"
"Я уважаю вас за это."
"Так вот, послушайте. У меня перед глазами был пример Карениной - я знала, на что шла. Я была готова к пренебрежению света. Но вот к чему я была не готова - это к фальшивому сочувствию, фальшивому интересу к тому, что для меня важно, к средоточию моей жизни. Ваш господин прокурор тоже хотел узнать что-то о Миролюбове, но для этого он притворно расспрашивал меня, притворно сочувствовал и нагромоздил ворох лжи! Я не прощаю такого!"
Ее удивило, что в глазах Орлова мелькнуло понимание, и он кивнул.
"Но как же ваши дети? Вы же мать! Разве ради детей мы не обязаны пожертвовать всем?"
Теперь ей казалось, что Орлов дрожит. На нем лица не было. Таким она его еще не видела. Он думает о своем сыне?
"На это я скажу вам вот что. Взгляните! - Юлия почти бросила ему телеграмму мужа. - Он сам себя загнал в ловушку этим письмом! Я добьюсь этого наследства, как угодно, теперь для меня это втройне важно! И дети будут со мной!"
Ей показалось, что Орлов вновь посмотрел на нее с уважением.
"Но вот что я скажу еще. У меня есть двое детей, дочь и сын. Сына, кстати, зовут Владимиром."
Орлов пошатнулся, схватившись за стол, и прикрыл глаза.
"Сын пробьет себе дорогу - он мужчина. Но моя дочь! Именно ради нее я делаю это! Чтобы пробить ей путь! И многим другим женщинам тоже! Чтобы показать, что им не обязательно идти той дорогой, которая для меня стала клеткой!"
Орлов смотрел на нее затравленными глазами. Может ли это быть? Или ей мерещится? Юлия постаралась взять себя в руки.
"Я постараюсь увидеть того человека," - сухо сказала она и вышла.
(Да, постараюсь. Только не для того, для чего вы думаете, господин полковник.)

Потянуло меня что-то ближе к концу летнего отпуска перечитать "Сагу льда и пламени". Хотя, понятное дело, удовольствие портит то, что конца у вещи так и нету. Мартин в очередной раз назначил дату выхода "Ветров зимы" - аж лето 2020 г., а к "Грезам о весне", по его утверждению, даже не приступал. Что касается последней пары сезонов сериала, мой мозг отказывается признавать, что это та же самая история, что в книге.
Особенно интересно мне, как пойдут две линии. Зомби-леди Кейтилин, которую в сериале вообще делать не стали. И Санса, линия которой резко пошла не туда. Создатели сериала крупно обломили многочисленных фанатов, заключавших пари, кто же будет первым мужчиной у Сансы. А коли они вручили Сансе книжную историю ее подружки Джейни, то тут уже понятно, что у Мартина будет как-то серьезно не так.
А еще интересны кое-какие детали. "Ружья на стенках" у Мартина обычно все-таки стреляют, у него нет привычки развешивать их просто так (если только его не настигнет склероз пожилого возраста). Например, в "Пире стервятников" аж несколько раз упоминается, что Мизинец, находясь в гнезде, попросил Серсею выслать ему какие-то "старые гобелены Роберта". Ведь наверняка же не зря. Любопытно, в чем там соль окажется, в этих гобеленах.

О, Баратынский в 1820-е годы явно писал про ролевиков.

Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем, как волны, на него,
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон,
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он;
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.

6 сентября.
читать дальше
Дорогая моя Алина, друг мой!
Цепляюсь за эти привычные нежные слова обращения к тебе, как утопающий за соломинку. Пока моя рука выводит их, мне на миг кажется все окружающее дурным сном, будто я снова в полку и далее буду описывать тебе какие-нибудь смешные глупости и нехитрые радости.
Увы, друг мой! Небо не внемлет жалобам смертных.
Батюшка наш позавчера скончался. Горе мое велико, но потрясти рассудок способно не оно, а то, что произошло это при таких необыкновенных и трагических обстоятельствах, которые мое перо отказывается описать.
Веришь ли ты, моя милая, что сейчас, покуда моя рука выводит эти строки, в самом нашем доме, прямо подо мной, сидят французы, и я слышу их громкие голоса и хохот?
В ужасный этот день мы с Сонею, как всегда, сидели подле батюшки. И тут вдали мы услышали шум, который стал все нарастать, и вскоре в нем стало можно различить удары копыт и гул человеческих голосов с чужою речью. Прибежал кто-то из дворни и закричал, что пришли французы.
Я забыла написать тебе, что в последние дни в нашем доме лежал раненый русский офицер, за коим мы ухаживали. Заслышав эти звуки уже неподалеку от нашего крыльца, он не теряя ни минуты открыл окно в столовой и выпрыгнул в него, как был, в одной рубашке (доктор как раз перевязывал его). Последнее, что он мне сказал: "Принесите мой мундир, он там, наверху". Я обещала, но стыжусь, тут же позабыла о своем обещании за всеми последующими событиями. Только после я стала вспоминать бегство Владимира Карловича и беспокоиться, подал ли ему кто-нибудь мундир, да и вообще, куда же он бежал в эту холодную осеннюю ночь.
Мы не успели спохватиться, как распахнулась дверь и прямо в нашу залу прошли несколько французских офицеров. Они сообщили нам, что их полк будет расквартирован в нашей деревне, офицеры же остановятся в барской усадьбе, и нашего согласия ни на то, ни на другое никто не спрашивает.

Не знаю, что бы мы делали, если бы не наш управляющий. Карл Иванович золотой человек, к тому же он швед по происхождению, что несколько меняет отношение к нему французов. Непрошеные гости наши, которых мы встретили со страхом, сразу потребовали выдачи им лошадей, а также домашнего скота, кур, и прочего на прокормление армии. Названное ими число показалось мне чудовищно огромным (хотя маменька и начала рано обучать меня хозяйствовать в имении, но в тот миг ужас владел мною), и я решила, что они сейчас отберут у нас все совершенно, и мы вместе с нашими крестьянами умрем с голоду. Но Карл Иванович говорил с ними спокойно, серьезно, тут же пошел и что-то выдал им, и они немного утихомирились.
Я набралась смелости и стала умолять их не останавливаться сейчас в нашем доме, а занять любые избы или хотя бы флигель. Я сразу подумала о том, как подействует их общество на батюшку и желала, как только лишь возможно, оградить его от этого. Пытаясь хоть как-то повлиять на них, я произнесла самые сильные слова, которые только могли прийти мне в голову, и мне казалось, что они должны подействовать: "Вы христианин?" Друг мой, я-то считала, что мой вопрос риторический, каково же было мое изумление, когда сперва один, а за ним второй из офицеров ответил мне: "Нет!" И более того, прибавили: "Мы вообще не верим в Бога".
Это было таким потрясением для меня, что я растерялась. Наши татары - мусульмане, у нас есть еврейские купцы и мастера, и нам доводилось слышать о язычниках, поклоняющихся странным богам на далеком севере и востоке нашей громадной страны или в других далеких странах. Но представить себе, чтобы европейцы, жители Франции, могли оказаться не христианами, я просто не могла. Дорогая Алина, мне показалось, что я встретила людей с Луны. Как говорить с ними? Как они смогут понять нас, а мы - их?
Но нужно было что-то делать дальше, и я попыталась спросить: "Вы дворянин?" По крайней мере один из них сказал: "Да".
Тогда я ради его чести дворянина попросила его пощадить несчастного старика. Они спросили, не воевал ли он против французов. Я заверила их в том, как стар наш батюшка, и поэтому он не бывал и не является их врагом. Но мне не удалось ничего добиться. Они сказали, что все равно остановятся у нас, и все здесь принадлежит им по праву победителей, и не спрашивая нашего дозволения, они возьмут, что хотят.
Все, что я могла сделать, это увести всех наших дам наверх, в комнаты батюшки и наши с сестрой, подальше от французов. Мне пришлось еще успокаивать сестру, я испугалась за нее. Она еще так юна и не знает жизни, и при виде завоевателей впала в такой гнев и начала осыпать их возмущенными словами. К счастью, Бог миловал нас, и они не обратили особенного внимания на ее слова. С трудом мне удалось увести ее, напомнив, что наша помощь нужна батюшке.
Отец, как я и боялась, проснулся от шума и требовал нас. Мы, как могли, стали успокаивать его. Не видя другого выхода, мы стали уверять его, что все в порядке, и никаких французов здесь нет. Одна надежда была на то, что он уже был так слаб, что не мог спускаться по лестнице, а также подходить к окну, и не увидел бы их.
Но мои надежды были тщетны. Французы пожелали осмотреть весь наш дом и убедиться, что ничто в нем не таит угрозы для них. Угрозы для них! подумать только, это же смешно. И вот, к нашему ужасу, их полковник, а следом и другие, поднялись наверх и осмелились войти прямо в батюшкину опочивальню.
Увидев французов, батюшка впал в неописуемую ярость. Француз спросил, кто он, на что papa гневно ответил, что он хозяин этого поместья. В этот миг я гордилась им. Мне даже показалось на мгновение, что ему сейчас удастся выгнать их из нашего дома. Но увы мне! Француз объявил ему то же, что и нам всем - что русское войско будто бы разгромлено их Наполеоном, а они встанут на постой в нашем имении. И этот человек не нашел иного места и времени, как начать прославлять своего императора и спорить с больным стариком, дерзко разговаривать с ним. Нет, эти люди воистину не христиане! Я стала умолять его уйти, но он лишь отступил к двери и оставался, пока батюшка с хрипом не повалился на постель. Доктор бросился к нему, мы с сестрой за ним следом. Вскоре с батюшкою сделался удар, и он скоропостижно скончался.
Сестра разрыдалась над его телом, а я будто окаменела. Мне казалось, что все это происходит не со мною. Я рассказывала тебе, то же было по смерти маменьки.
Батюшку перенесли в церковь и отец Никтополион отслужил заупокойную. Я стояла у его изголовья, слышала плач сестры, наших гостий, мадемуазель, дворни - но у меня глаза были сухи, а в голове билась только лишь одна мысль: "Господи, это уж слишком!" Кажется, я в жизни не забуду этот полутемный храм, и как я стояла, неотрывно глядя на седые волосы батюшки, все еще густые и курчавые, и как почему-то в храме был такой сквозняк, что все время норовил задуть свечи в наших руках.
Карл Иванович занялся похоронами. Когда мы, осиротевшие, вернулись домой, в барский дом пришла моя старая няня, Аграфена Михайловна. Я упала ей на грудь и впервые после всех этих событий сумела заплакать. Муж ее, наш повар Степан, приготовил кутью на поминки, да и ту принес нам тайком от французов. Это и был весь наш ужин, а также завтрак и обед следующего дня.
Что делать, Алина, что делать? Как нам жить далее? Что будет с нами?
Сейчас я в совершеннейшей растерянности. Подумаю об этом завтра.
Кончаю свое письмо. Помолись за нас всех, друг мой.
Твоя Анастасия.


9 сентября.
читать дальше
Милый друг мой!
Как привыкла моя рука выводить обращение в письмах по-французски, но сейчас я слышать не могу этот язык. Однако, приходится постоянно. Дурной сон не проходит, и французы никуда не исчезают.
Горе мое усугубляется еще и тем, что я не могу носить траур по батюшке. Для Софьи мы разыскали мое старое траурное платье, которое шилось еще на смерть матушки. Я же приехала сюда почти без багажа, не рассчитывая задержаться надолго, а тканей, как ты понимаешь, теперь не добыть. Кто-то из наших дворовых предложил мне отрез черного ситца, чтобы смастерить из него траурное платье, но это такая дерюга! да и нынче резко похолодало и ходить в ситцевом платье было бы невозможно. Бог простит. Я каждый день молюсь за батюшку, за мужа, брата и за всех нас.

Квартир в домах многие солдаты не занимают, но располагаются биваками на площадях и лугах близ пруда, где по временам производят свои ученья и маневры, нередко комического свойства. Так, например, они снимались с своих стоянок по сигналам рожков, выходили поспешно из села в одну заставу, а вечером, в сумерки, снова появлялись из другой, наводя этим страх на жителей и показывая многочисленность своих войск; но этот фокус-покус был подмечен крестьянами. Количество французских отрядов в нашем поместье не превышает двух или трех эскадронов; но по соседним поместьям кругом тоже стоят. В Волоколамске есть и несколько легких кавалерийских орудий, громом которых они при вступлении в город у заставы приветствовали жителей, или, вернее сказать, пугали и наводили страх на них. Главные же силы неприятельские, увы, сомнения в том уже нет, сосредоточены в Москве. Мы решительно ничего не знаем, что делает наша армия и где она.
Не знаю, что бы мы делали без Карла Ивановича. Он вовремя распорядился отправкою нашего стада в лес за болото под присмотром пары пастухов, и французам не удалось забрать у нас всех коров. Дворовые затемно бегают доить их, и мы очень боимся, как бы их не заметили.
Поначалу французы вели себя спокойно, хотя и грубо. Как я писала тебе, в первый же вечер пребывания тут они устроили дебош прямо у нас в доме. Особенно пугает меня их майор - жгучий брюнет большого росту, вечно лохматый и скорый на гнев. Он груб до чрезвычайности. Таких офицеров мне еще не встречалось. Ты помнишь, Алина, что в полку порою приходится видеть и офицеров, и солдат в их, так сказать, истинном обличьи, когда они не подозревают, что дамы являются свидетельницами их поведения. Уверяю тебя, мы с тобою даже близко не видали ничего подобного этому. Командует французами полковник (коий сказал мне давеча, что он дворянин), но он майора не останавливает и не укорачивает, видно, полностью одобряет таковое поведение с нами.
Сегодня же случилось ужасное. Одного из наших крестьян, который, как нам говорили, просто шел в кузницу, заподозрили в том, что он хотел то ли залезть в склад оружия французов, то ли подорвать порох. Его тут же, не разбираясь, почти на наших глазах расстреляли. Господи, помилуй душу его! Я страшно боюсь, Алина, что это несчастие не последнее у нас.



10 сентября.
читать дальше
Милая Алина!
Страшные вести: Москва горит! Об этом шепчутся уже все кругом, французы говорят об этом открыто. Наши крестьяне передавали слухи, что это Наполеон, награбив в Москве несметные богатства, приказал предать город огню. Однако, наши французы говорят совершенно противоположное. Мне довелось слышать, как они обсуждали, что Москву подожгли русские, специально, дабы погубить их императора, либо же исходя из принципа древних "так не доставайся ж ты никому!"
Ежели Москва погибнет, все пропало! Бонапарту это хорошо известно; он никогда не считал равными наши обе столицы. Он знает, какое огромное значение для всех русских имеет древний город Москва - это сердце России.

У нас все то же. Я смертельно тревожусь, но здорова. Сестра и гости наши покамест здоровы тоже, слава Богу.
Повар наш Степан Андреич снова запил и утром даже не смог подняться. Человек он прекрасный, но есть у него такой грех, свойственный многим нашим крестьянам. Да и что тут говорить, ежели кругом такие страсти! Самогон нашей Анисьи пользуется большим спросом у всех мужиков в селе, а в такие страшные времена многие прибегают к подобного рода "утешению".
Так или иначе, а мы сегодня остались бы без завтрака, если бы я сама не пошла в людскую и при помощи степановой дочери Ульяны не сварила нам кашу из овса на с таким трудом добытом молоке. Растопить печь я, конечно же, была не в силах, но по счастью, тут зашел наш кузнец Аким Осипович и помог. Еще есть у нас несколько кур, которых Аграфена Михайловна прячет, как умеет, так что покамест у нас есть и яйца. Няня моя - преловкая женщина, и против нее ни одному французу не управиться. Доктор Петр Петрович порою ходит охотиться и приносит дичь к обеду. Ружье у него каким-то чудесным образом французы покамест не отобрали.
При французах есть их маркитантка, совсем еще молоденькая. Известно, что если маркитантки молоды и недурны собой, обязательно будут ходить слухи об их шашнях с солдатами, а то и офицерами. Эта с виду ведет себя скромно, даже как-то вступалась перед солдатами за кого-то из наших крестьян.
Еще не все потеряно. Сегодня к нам дошли слухи, что Кутузов остановил армию в ста верстах от Москвы, у Можайска. Вечером я пошла в церковь; она была полна народу, хотя сегодня нет праздника. Все молились с усердием, какого мне не приходилось еще видеть, почти все обливались слезами. Не могу выразить тебе, до чего я радовалась этому усердию, потому что я твердо убеждена, что лишь искренними молитвами можем мы снискать милосердие Божие.
Прощай, целую тебя!
Твоя Н.

11 сентября.
читать дальше
Дорогая Алина!
Число гостей в нашем поместье не убывает, а растет. На днях наш лесничий Макар в буквальном смысле нашел в лесу прекрасную фею. В сумерках шел по краю болота, услышал шум и крики о помощи и обнаружил сломанную коляску, а в ней французскую актрису из Москвы, мадемуазель Флери. Теперь она живет у нас. Она хорошо говорит по-русски и вообще называет себя "русской актрисой". Мне кажется странным, что она бежала из Москвы по вступлении в нее французских войск; едва ли ей что-либо грозило. Но я предпочитаю не расспрашивать, а отец и матушка учили нас оказывать гостеприимство всем, кто о том просит. У нее великолепные туалеты. Мне самой странно, что в том состоянии горя, в котором я нахожусь, я еще могу замечать, кто как одет, но это так.
Все больше тревожит меня сестра Соня. В первые дни после смерти батюшки я старалась утешить и успокоить ее, как могла. Но теперь она, похоже, все менее нуждается в моем утешении. Я пытаюсь убедить ее, что наша главная задача сейчас - выжить, спасти как можно больше наших крестьян, помочь всем, кто нуждается в помощи, молиться и надеяться на возвращение нашего брата и суметь дождаться, пока французов прогонят с нашей земли (а что этого может не случиться, я даже думать не желаю). Для сего же надо вести себя спокойно, не раздражать захватчиков, не устраивать провокаций, которые могут стоить кому-то из нас не только добра, но и жизни. Но убеждения на нее не действуют. Она пользуется каждым случаем (а их немало), чтобы гневно высказать французам свое возмущение. Более того, она часто покидает помещичий дом и убегает куда-то в деревню "разузнавать". Порою она увязывается за Карлом Ивановичем или за доктором, но боюсь, что иногда бегает и одна. Моих слов она слышать не хочет. Я очень боюсь, что она может навлечь на себя и на всех нас беду.
Мадмуазель Лефевр, сонина гувернантка, к моему превеликому сожалению, не оказывает на нее должного влияния, а напротив, только подает дурной пример. Эта женщина сильно изменилась со смертью батюшки и приходом французов. Я помню ее разумной, добродетельной и благопристойной, а также хорошо осознающей свое положение. Ныне же она тоже постоянно покидает усадьбу, непрерывно общается с французами, о чем-то говорит со многими крестьянами. Ее поведение мне крайне подозрительно. Мало того, она уже не раз высказывалась в присутствии меня и Сони так, как будто она здесь не приживалка, а одна из хозяев, едва ли не мать наша, даже давала какие-то распоряжения Карлу Ивановичу. Я возмущена тем весьма, но все больше убеждаюсь, что у меня нет должной власти над людьми (при том, что я глубоко убеждена, что я за них в ответе, вот так вот). Кто из мыслителей сказал, что "власть помещается там, где человек верит, что она помещается"? Вот этой веры мне явно недостает сейчас в некоторых моих людях.


12 сентября
читать дальше
Крестьяне наши все больше волнуются. Управляющий попросил нас с сестрою поговорить с ними. Я велела ему распорядиться, чтобы староста собрал самых влиятельных жителей в людской. Позвали и отца Никтополиона. Я говорила с ними, пообещала, что мы их не оставим, что вместе будем переносить все ниспосланные нам тяготы. Правду скажу тебе, Алина, сердце мое после этого разговора упало. Я поняла, что бессознательно до тех пор надеялась на добрый совет кого-либо из них. После смерти батюшки я чувствую себя такой растерянной. В отсутствие брата, я осталась хозяйкой поместья, жизнь ежедневно требует от меня каких-то решений, а что решить? Как всю свою жизнь, я ожидала, что женщина может распоряжаться хозяйством, лечением, повседневной и праздничной жизнью дома, воспитанием дочерей, но в обстоятельствах тяжелых, паче того - военных - решать что-то может только мужчина. И вот, я смотрела на этих мужчин, любой из которых куда старше меня и обладает жизненным опытом, и ждала от них совета: как нам жить, что делать? А все они молчали и ждали такового же от меня, потому как привыкли, что решает за всех барин.
Пришлось мне говорить. Я сказала им, что нам нужно решить для себя: мир или война. Либо мы стараемся выжить и дождаться прихода наших войск. Тогда следует вести себя с французами как можно более мирно, спокойно и брать хитростью. Либо же мы сами, как умеем, начинаем войну против них - будем тайком им вредить, как только можем, а порою, кто не боится рисковать - и давать понять, что они на русской земле не хозяева.
Но против последнего высказались все - и мужики, и батюшка, и моя Аграфена Михайловна, здравомыслию которой я очень доверяю. Что ж, значит, будем тихи и покорны с виду и будем ждать, когда Бог и армия Кутузова прогонят французов отсюда.
Помолись за нас, друг мой.
Любящая тебя Н.
P.S. Французы уже дважды делали у нас обыск. Не могу сказать, чтобы они занимались грабежом и насилием, однако, искали оружие и подозревали, что мы прячем съестное. Хотя кажется, никто из них не умеет читать по-русски, однако же я тревожусь, что будет, ежели они найдут мои письма. Я нашла преотличную узкую щель на лестнице, куда и прячу их. Пойду отнесу туда и это.
Твоя Н.

15 сентября
читать дальше.
Милая Алина!
Приходил лесничий Макар и тайком рассказал, что в лесу нашем за болотом есть лагерь русских партизан! Будто бы пока русские войска еще не в силах дать открытый бой Наполеону, но Кутузов отпустил много храбрых солдат и офицеров сделать партизанские отряды. Они будут нападать на обозы, похищать французских разведчиков, да и вообще давать им понять, что они не на своей земле. Это первая радостная весть за столько дней! Аграфена Михайловна подтвердила, что видела в дальнем конце нашего сада офицера в русском мундире "как у супруга вашего". Мое сердце трепещет от страха за этих храбрых людей, но и счастливо надеждой, которую они дают нам. Теперь я день и ночь думаю, как бы им помогать. Прежде всего, конечно, провиантом. Как жаль, что и нам самим едва хватает пропитания, но уж для них мы найдем. Я попросила Макара наладить связь с ними, как только он сумеет.
Милая Алина, мне пришлось сегодня днем срочно бросить это письмо к тебе, потому что явились французы. Кто-то напал на двоих их солдат на болоте. Судя по их словам, они обнаружили одну из наших коров и только вознамерились угнать ее, как кто-то сильно ударил одного из них дубиною по голове. Его через малое время нашли, второй же, капрал Перье, пропал.
К нам опять явился тот грубый майор, кричал и вновь грозил для примера расстрелять кого-то из наших крестьян, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Я вся сжимаюсь, когда вижу этого человека. А вот m-lle Флери совершенно его не боится. Я начинаю все лучше относиться к этой женщине. Мне кажется, она добра и благородна. Она уже не раз вступалась за нас и - о чудо! - ей удавалось уговорить и в чем-то убедить французов, в отличие от меня. Первым добрым делом. которое она для нас совершила, было спасение нашего юного лесничего Макара. Почему-то именно он показался майору подозрительным, и он уж отдал приказ найти его и повесить. Мы были в ужасе, но m-lle Флери своим красноречием удалось отстоять юношу.
Не знаю, кто не дал этим французам забрать нашу корову. Скорее, кто-то из пастухов, но может, и партизаны. Мне пришла в голову чудесная, как мне казалось, мысль, и я стала убеждать их, что болотные испарения очень опасны для здоровья и рассудка, что у нас уже не раз на болоте пропадали люди, и возможно, молодым французам просто стало дурно. Слова мои звучали весьма разумно, но я сразу увидела, что майор не верит мне просто потому, что я "эта русская". Он стал обвинять меня в противодействии французской армии. Я сказала, что могу поклясться, что ни на кого не нападала и не вредила ни одному французу. На что он ответил: "Мадам, а можете вы поклясться за всех своих людей?"
Разговор наш мог идти еще долго и становился невыносимым, но тут вмешалась m-lle Флери, которой лучше удалось утихомирить француза. Наконец он ушел.
Все эти тревоги нелегко сказываются на моих нервах. Из четырех ночей я лишь одну спала как следует и ощущаю сильную усталость. Алина Гавриловна тоже чувствует себя неважно, почти не выходит из комнаты, много отдыхает. Она тоже очень ждет вестей от своих родных и знакомых. M-lle Флери очень подбадривает ее. Сегодня, несмотря на военную обстановку, ей удалось втянуть нашу гостью в разговор о театре, в котором даже я приняла некоторое участие. Ах, сейчас так странно думать, что где-то есть нормальная жизнь - театры, балы, - и что она еще может быть с нами.
Благослови тебя Бог, друг мой,
Твоя Анастасия.


16 сентября.
читать дальшеХоть одна из бед, грозивших нам, отведена от нас - нашелся другой пропавший француз. Признаюсь, я не сильно огорчена. Это молодой капрал, несколько неотесанный, но довольно добродушный, и причиняет он нам вреда меньше, чем многие другие. Нам приходится немало видеть его, так как его часто определяют стоять на часах у крыльца помещичьего дома.


17 сентября
читать дальшеМилый друг мой, Алина!
Предыдущее письмо вышло коротким, продолжаю его нынче. Господь услышал наши молитвы! Сегодня днем Карл Иванович сказал, что капрал Перье желает говорить со мною. Я вышла к нему, и он рассказал мне самую поразительную историю! Сразу после битвы под Бородино он помогал переносить раненых в лазарет. Среди них оказался один русский офицер, тяжело раненый, в полубреду. Он несколько раз называл свою фамилию, подал капралу свое кольцо и просил дать знать его родным. Фамилия этого офицера - Боже мой! - Хвостов! Капрал показал мне его кольцо, и я узнала кольцо брата, старинное, с черными гематитами, оно принадлежало еще нашему деду, и брат с ним не расставался. Дорогая Алина, тут не иначе, как воля Провидения! Мало ли у нас в России Хвостовых, и надо же такому случиться, что не далее как через неделю этот француз с кольцом оказался именно в нашей деревне!
Я от всей души благодарила его, а вернувшись к себе, упала на колени и долго молилась. Эту добрую весть мы немедленно сообщили всем домашним, а затем я побежала в людскую и рассказала и там тоже. Видно было, что наших крестьян очень подбодрила весть о том, что молодой барин жив - право же, не каждый помещик удостаивается такой любви и преданности. Впрочем, Аграфена знает нас, детей, от самого рождения, мы ей не чужие.
Тревожит меня только то, что рана брата, по всей видимости, тяжела. Меня пытаются утешить уверениями, что у французов прекрасные хирурги, но боюсь, что даже ежели это так, после такого большого сражения рук у этих хирургов куда меньше, чем раненых воинов.
Помолись за нас всех, милый друг!
Твоя Н.


19 сентября
читать дальше
В эти нелегкие дни большой поддержкой мне служат повар Степан и няня Аграфена. Я все чаще и чаще прибегаю к ним за поддержкою и утешением. Степан Андреич - редкостный мастер своего дела. Помнишь старую поговорку "было б масло да курочка - состряпает и дурочка". С провизиею у нас дело обстоит все хуже и хуже, но Степан ухитряется готовить нам только что не суп из топора. Сегодня он послал мальчишек наловить в пруду рыбы и состряпал нам редкостную уху. Хватило и всему помещичьему дому, и людской, и даже кто-то из французов заявился на запах.
К моему изумлению, тот капрал, о котором я тебе писала, стоя на часах у помещичьего дома, вновь попросил разрешения поговорить со мною. Он, дескать, уже смотрит вперед, к окончанию войны, и желал бы поселиться в Москве и открыть ресторан (подумай, Алина, какая наглость! он видно, уже убежден, что Москва будет их). Так не продам ли я ему Степана? Он тут же его освободит и возьмет к себе на работу за хорошее жалование.
У меня в голове возникло столько возражений, что я даже растерялась. Прежде всего, или он позабыл, что наш брат, скорее всего, жив, а стало быть, он - наследник имения, и с таковым вопросом нужно обращаться к нему. Подумав, я только сказала, что ежели того будет желать по доброй воле сам Степан, я противиться не буду. Про себя же положила как можно скорее поговорить со Степаном, чтобы не поддавался на уговоры француза, пока не найдется образованного человека, знающего законы - а то француз наобещает с три короба, да закабалит его еще хуже крепости.
Это единственное происшествие за последние дни, которое можно было бы назвать забавным. В остальном же нам совсем не до веселья. Что-то происходит вокруг постоянно, но я мало что знаю. Партизаны явно не дремлют, до нас доходят слухи о рейдах и вылазках против французских обозов, о нападениях на французские отряды, стоящие в не столь отдаленных имениях (покинутых их владельцами). У нас пока ничего серьезного не происходит. Полагаю, дело тут в том, что в нашем поместье находятся довольно большие силы, притом же партизанам известно о присутствии в усадьбе нескольких женщин. Я полагаю, они трезво рассуждают, что серьезные рекурсы против французов неизбежно вызовут их гнев, который обрушится на нас и наших крестьян.
Но шепотки по селу идут постоянно. Признаюсь, я предпочла бы им более достоверные сведения, и лучше всего, об нашей армии. Вместо этого мне пересказывают слухи, что французы сделали какой-то тайный склад оружия в деревне (зачем?), что кто-то из крестьян (или якобы даже наша попадья матушка Ефросинья) тайком украл у них ружье или пистолет и где-то спрятал (вновь зачем?), а французы это обнаружили и разгневались (закономерно).
Тем не менее, во всем этом я вижу признаки приближающейся грозы, не хуже, чем предвещает их тяжелая летняя духота и замолчавшие пчелы на лесной поляне.


21 сентября
читать дальше
Дорогая Алина!
Я совсем измучилась с сестрою, сил уже нет просто никаких. Она совершенно не сидит дома, и они с гувернанткою m-lle Лефевр "строят планы противу французов". Нынче, не успела я за нею уследить, она увязалась за доктором Петром Петровичем, который пошел проведать наших крестьян, за что-то посаженных французами в амбар. Мне трудно быть строгой с нею, я знаю, как ужасно подействовала на нее смерть батюшки, но нужно даже в тягостных обстоятельствах прикладывать усилия, дабы удержать на месте душу и разум.
Терпение мое истощилось, и когда она вернулась, я сурово поговорила с ней, не стесняясь присутствием Аграфены и Карла Ивановича. Я сказала, что ее поведение уже более чем неосмотрительно, оно опасно и для нее, и для нас всех. С тех пор, как пришли французы, Аграфена не пускает свою дочь Ульянку даже за ворота и строго следит, чтобы она не попадалась французам на глаза - простая девка! А тут барышня бегает целыми днями по деревне, то на глазах у французов что-то обсуждает с разными крестьянами, то везде заглядывает с заговорщицким видом, то набрасывается с отповедью на кого-нибудь из солдат. Это же только милостью Божьей с нею еще ничего не случилось!
Как могла, я попыталась объяснить ей, что женщину благородного происхождения хранит и защищает ее репутация и ее поведение. Слава Богу, у нас все-таки не средневековые войны, а французы хоть и грубы, но не звери, и хоть и играют ныне роль захватчиков, но все же не теряют полностью уважения к женщинам дворянского сословия. А к чему может привести такое поведение дворянки, особенно ежели кто-то из французов окажется нетрезв?
К сожалению, Соня обладает упрямым характером (несомненно, чем-то она пошла в нашего батюшку), а храбрости в ней более, чем разума. На наши вопросы: "Понимаешь ли ты, что может с тобою случиться?", она отвечает лишь каким-то неразумным лепетом вроде: "Ну, убьют во славу Отечества". Возможно, она вправду еще не знает, какой худшей участи может подвергнуться женщина из захваченной страны на войне. Но я все же не мать ей, а лишь сестра, и покамест ощутила себя не в состоянии просвещать ее на сей счет. Няня Аграфена была несколько более прямолинейна, однако, боюсь, Соня не поняла и ее. Сожалею, что не могу запереть ее ради ее же блага. Возможно, моя отповедь подействует на нее, но не имею в том уверенности. M-lle Лефевр я также высказала свое неудовольствие относительно ее поведения и дурного примера, подаваемого ее воспитаннице.

Начну я все-таки с благодарностей. Я получила огромное удовольствие от игры, за что от души благодарю мастеров и всех-всех игроков. С вами было здорово и я хочу еще!
Все же то, что написано в моем отчете, является исключительно мнением персонажа.
Я очень давно не писала отчетов по игре. И вообще делала это далеко не после каждой игры. А сопоставимые с этим по размеру писала, наверное, только раз - после "Песни о Нибелунгах". Но вот так случилось, что меня увлекла выбранная мной форма, увлекла возможность стилизации, продолжение "жизни в персонаже". Словом, так вышло. Время от времени в отчете встречается... нет, вовсе это не плагиат , это несколько нахальное, но честно признаваемое заимствование из подлинных исторических писем.
Даты игровых событий пришлось ставить несколько наугад. Возможно, они не совпадают с мнением мастеров или других игроков. Также я могла перепутать или позабыть какие-то детали - увы, это все забывается очень быстро. Je m'excuse messieurs et dames, не судите строго.

Несколько слов о семье Хвостовых.
читать дальшеСтарый Кирила Андреевич Хвостов имел троих детей - старшую дочь Анастасию, сына и наследника Андрея и младшую дочь Софью. (Формально была прописана еще одна средняя дочь, но не вижу смысла говорить о персонаже, которого на игре не было, о котором никогда не говорили, и я даже до сих пор и не знаю, где наша третья сестра якобы находилась и почему не жила с отцом).

В 1805 году супруга Кирилы Андреевича скончалась. Старшей дочери на тот момент было 18 лет, сыну 16, младшей дочери - лишь 11. Сына Кирила Андреевич отослал на военную службу. Младшей дочери нашел гувернантку-француженку, m-lle Лефевр, с хорошими рекомендациями. Старшей дочери через старых товарищей по службе подобрал достойного жениха - ротмистра Ахтырского гусарского полка, человека образованного, храброго и серьезного, притом не писаного красавца и почти на 10 лет старше невесты - словом, такого, которому можно без опасений доверить дочь. Впрочем, домашним деспотом Кирила Андреевич все же не был, и не только позволил молодым людям познакомиться и присмотреться друг к другу, но и не торопил их со свадьбой и не собирался неволить Настеньку. Тем паче, недавняя смерть матери и начавшаяся первая наполеоновская кампания не располагали к свадьбе, каковая состоялась только спустя два года, летом 1807 г.
Андрей Петрович Бекетов не хотел пока расставаться с военной службой, и Анастасия полностью с этим согласилась (во всяком случае, пока нет детей). Жизнь в полку ей нравилась, а из полковых дам она ближе всех сошлась с женой другого ротмистра, самой близкой к ней по возрасту и тоже не так давно вышедшей замуж. Увы, через год Aline стала ожидать своего первенца, муж ее вышел в отставку и поселился в своем имении. Но нежная дружба между дамами не прервалась и вылилась в частую переписку.

Мы предлагаем вашему вниманию часть писем Анастасии Бекетовой, урожденной Хвостовой, относящихся к событиям 1812 года и, к счастью для потомков, бережно сохраненных наследниками ее подруги графини N...